И мы с ней смеялись. Потом вспоминали, как мы с дядей Ваней набрали двенадцать стаканов земляники и все на одной маленькой полянке. Он целый месяц прошлым летом гостил у нас со своими дочками, моими двоюродными сестрами.
И так мы с ней прекрасно разговаривали, что дорогу до леса будто и не замечали.
Чья война страшнее
Как раз там, где дорога входила в лес, были самые наши с ней грибные места. Совсем небольшие пятачки вправо и влево от дороги и возле самого края леса, почти по опушке. И вообще-то было много грибов в нашем лесу, но этим первым военным летом грибы будто соревновались, так и лезли наперегонки: и волнушки, и белые, и грузди всяких сортов — сухие и мокрые.
А разноцветные сыроежки мы и не брали… Подосиновики — только самые молодые, у которых красная шляпка не отошла от ножки, а сидит на ней крепко, как колпачок.
— Это к войне грибы идут, — вздыхала бабушка. И, прислонясь к какой-нибудь осине, задумывалась.
А я в такие ее минуты садилась где-нибудь и ждала, пока бабуся кончит думать. Я старалась что-нибудь пристально рассматривать, чтоб не думать про войну.
Вокруг меня бесшумно жил маленький, самый маленький лесной мир — лесная земля. Стебли травы и редких цветов прошивали насквозь бурые палые листья. Молодые ростки приподнимали те из них, что не поддались их нежным остриям; глянцевитые блюдечки копытника держали по росинке, а кое-где новыми заплатками по старому покрову светился первый нынешний лист паданец — желтые зазубренные сердечки, слетевшие с березовых ветвей.
Красно-коричневые каленые муравьи хозяйничали здесь. Они неистово суетились, бестолково карабкаясь по вздыбленному травой павшему листу, переваливая, как через горную вершину, через сухие катыши заячьего помета. А ведь им ничего не стоило обойти сторонкой все эти преграды. Но муравьи шли на штурм, как солдаты. Так я все равно возвращалась к войне. Я невольно взглядывала на бабушку, но она уже вздыхала порывисто (мама говорила, так все сердечники вздыхают — в два приема) и окликала меня.
Я не хотела думать про войну при бабушке, чтобы к ней не перешли мои думы.
«Моя» война была страшнее бабушкиной.
У меня летели самолеты, падали бомбы, а под бомбами среди черных взрывов бежали бойцы и кричали (но крика я никогда не слышала — это было как немое кино).
А бабушка мне говорила, что войну она представляет так: среди чистого поля на жаре под солнцем лежит красноармеец, он ранен, и ему хочется пить. Но некому дать ему воды.
Какая-то очень тихая война была у бабуси. Я ей сказала про это. А она и говорит:
— Зато уж у тебя очень страшно, — и вздохнула.
Поэтому я с тех пор при бабусе о войне даже думать не хотела. Нельзя было расстраивать ее, у нее от этого сердце изнашивалось… А теперь вот не то что просто война, а дядя Ваня…
Когда я смотрела на маму, я не сомневалась, что буду молчать… Но хорошо было маме! Она весь день не видит бабуси. А я весь день с ней. Особенно в выходной, когда мама оставалась по хозяйству, а мы с бабусей шли в лес. И ведь по-прежнему разговаривали о дяде Ване! О живом…
«Пик-пильдык… Пик-пильдык…» — кричал перепел нам вдогонку.
Солнце светило. Цветы росли. Лес шумел впереди. Плыли облака, и ветер раздувал наши волосы. Мы шагали, и пыль, мягкая, бархатистая, чуть веяла над нашими следами. Все кругом жило. А я хранила тайну. Дяди-Ванина смерть пряталась во мне и все время шла рядом с бабушкой. Бабушка обнимала меня за плечи, заглядывала мне в лицо, разговаривала со мной. И мой язык выговаривал разные слова и мог выговорить слова про ТО.
И я иногда вздрагивала от бабушкиных прикосновений и старалась как-нибудь не смотреть ей в лицо: вдруг она увидит то, что прячется во мне.
Но язык мой был хороший, послушный язык, он болтал обо всем и не проговаривался.
И было только одно страшно: если бабушка спросит прямо:
— А что вы знаете про моего Ванечку? Не убит ли он?
Но она никогда не спрашивала так и никогда не говорила: «Может, убит», «Может, погиб», — когда удивлялась долгому молчанию дяди Вани. Не говорила она слов о смерти.
«Как это она? — думала я даже с какой-то досадой. — Писем нет уже третий месяц, а она даже не думает, что, значит, может, он погиб?.. Ведь война…»
Я прислушивалась, как она ходит там за кустами, напевая про свое сердце:
Раньше я так и понимала, что покою сердцу нет от его болезней, а теперь мне стало казаться, что бабушка все знает и только притворяется, чтоб ей не надо было плакать и убиваться, чтобы не повредить своему сердцу.