Бабушка осталась с нами. Она очень ослабла, губы ее совсем полиловели, пальцы то и дело «обмирали» — холодели, теряли живой цвет, но она жила! И понемногу крепла. Иногда я ловила на себе ее ласковый через слезы взгляд. Однажды вечером, когда я читала в маленькой комнате и мама не знала, что я дома, а бабушка, видно, забыла, они заговорили про это. Бабуся говорила маме:
— Спасибо Дашке, а то бы так и маялась его душа неоплаканная, матерью заброшенная.
— Что вы, мама, — говорила моя мама, — разве ж вы его забросили: ежеминутно ведь о нем только думали, я же знаю! А мне-то каково было смотреть на вас?! Как только сердце мое вынесло! Ведь обманываем маму, думаю… Спасибо Дашке. Девчонка-то извелась…
А мне они ничего не говорили. Только ласковые были. И хоть от их «спасибо Дашке» легче мне стало, про себя-то я знала правду: просто не выдержала я тайны…
«Мама мне не простит! Не простит обмана! Это так несправедливо!» — говорила моя мама. И все же молчала, потому что больше любила бабусю, чем я! Она знала, что поступает несправедливо, но она жалела бабусю! А мне, значит, не так было жалко, раз я не удержалась! Мне, чтоб скорей справедливо стало! Чтоб услышать, как бабуся крикнет проклятье Гитлеру! И ведь легче, легче мне стало, когда я услышала! Вот тогда-то и почувствовала, как успокаивается, распрямляется во мне что-то, что было раньше стиснуто, сжато, сильнее почувствовала это, чем когда плакала у мамы на руках! Да что же это, что же, как мне понять, где хорошо, где плохо…
Несправедливо это, несправедливо! Как же может получиться от плохого хорошее? От несправедливого — справедливое? И вдруг страшная мысль пришла мне в голову: вот если бы бабуся умерла, все было бы по правилам, не было бы никаких непонятных вопросов. Я поступила плохо, и от этого случилось бы страшное горе всем. И как бы я тогда стала жить? Вот тогда бы всем про меня все стало ясно до капельки. Но бабуся жива, и поэтому я запуталась… Вот что хорошо-то! Уж пусть не понимаю, да путаюсь, главное, жива она!
Я выбежала в ту длинную комнату, где лежала бабуся, остановилась возле ее кровати, — мама сидела на краешке, — и они обе улыбались мне, а я бросилась к ним, уткнулась лицом бабусе в грудь. Бабуся поглаживала меня по голове и приговаривала: «Две матери, две дочери да бабушка со внучкой. Это сколько же всех?»
— Это все мы! — крикнула я в бабушкину шею.
— Ой, ты меня щекочешь! — слабо-слабо засмеялась бабуся. И сразу же заплакала.
Мама послала меня спать, шепнув: «Не бойся, я ее сейчас успокою. Это она первый раз засмеялась, вот и слезы. Иди, иди».
«Колоски»
Я пошла на свою терраску. Не очень-то веселые были последние дни. Но в эти же дни мы и учились и ходили на работу: колоски собирали. Как покланяешься каждому колосу, который остался после уборки (а надо было набрать десять килограммов), так вечером никакие грустные мысли не мешают уснуть. Вытянешься всем усталым телом на постели, на холодных простынках и чувствуешь, как мгновенно погружаются в сон руки, и ноги, и спина: они как-то замирали сразу и уже не хотели шевелиться. Дольше всех не засыпали глаза. Стоило только прикрыть веки, как близко перед лицом возникала и начинала покачиваться бархатисто-серая, с комками и неровностями, сглаженными дождями, земля. Земля, разгороженная ровными заборчиками стерни на полоски-ленты, местами подернутая тонким разноцветным лишайником, похожим на радужную нефтяную пленку на воде. Кое-где блестели яркими пятнами розетки вновь отрастающих сорняков — сурепки, молочая. И всюду, всюду, прямо на земле, застряв в стерне длинными цепкими усами, запутавшись в проволочных петлях подсыхающей «березки», повиснув на надломленной, но не срезанной соломине или гордо раскачиваясь на уцелевшем стебле, — всюду, куда ни погляди, как по волшебству, возникали усатые серые колоски. А в мозгу, как бы сопровождая эти видения, и, кажется, совсем некстати, толклись стихи: «На цвет небес ты долго нагляделась. И цвет небес в очах нам принесла». Это были стихи Пушкина. Они запомнились мне какой-то неправильностью: разве можно «долго наглядеться»?! Наверное, наглядываться можно долго! Или уж надо было сказать «вдоволь нагляделась», но Пушкин сказал «долго», и стало можно. Я вот тоже «на колоски я долго нагляделась». Чего же вам в очах я принесу? Колоски? Ха-ха… Чтоб заснуть, я начинала считать колоски, счет путался со стихами. Приходил сон.
После работы сон, как в сказке: «Закрой глаза, добрый молодец, и открой глаза. И ты уже в тридевятом царстве, в тридесятом государстве». И я так: закрыла глаза и открыла глаза — и вот уже новый день. Уже завтра наступило. Хотя спать так хочется!