По толстой ветке взбираешься на ствол, как по крутому трапу. И ствол под ногами пружинит, будто палуба на волне. Наверное, так. Точно не скажу, не была на море. И на этом дереве стоишь, держась за ветки, как за штурвал, а трава внизу под ветром, будто зеленые океанские валы…
Я все это показывала Вере, втайне надеясь, что она станет рассказывать, как было у них под Горловкой. Но она не рассказывала. У меня было до мучения сильное желание подумать хоть немного — на минутку! — ее головой, поглядеть ее глазами. Что она помнит, что знает?
Никогда раньше я не думала, что так может быть с людьми. Про тополя, про дом я думала так, а люди ведь могли все рассказать, если они что знали. Папа вот мой. Или бабуся. Она много видела. И рассказывала, какой был взрыв на пороховом заводе в Казани еще до революции. Или какие были барыни, которым она шила платья. Или как она первый раз в театр попала, в оперный, когда там ставили «Кармен», такую замечательную оперу!
«Золото, — говорила она, — и малиновый бархат; люстра драгоценная, дамы в шелках, все блестит. А когда ударила увертюра, я подпрыгнула и будто в рай попала».
Я знала по радио эту музыку — увертюру к опере «Кармен» — и очень хорошо видела бабушкиными глазами театр и понимала, почему она «подпрыгнула и будто в рай попала». И тогда я даже не задумывалась, что гляжу бабушкиными глазами.
Верка же — моя ровесница, может, на год старше, а я ничего не могу от нее добиться!
Вера ходит со мной по полянам, по оврагам, поглядывает на все рассеянным, веселым взором и ничего не рассказывает!
Когда я ей сказала, что дерево на Большой поляне похоже на корабль, она пожала плечами: «Дерево як дерево!» Конечно, подумала я горько, у них там, наверное, из мрамора дворцы пионеров, и настоящие корабли для игры в особых бассейна, и, может, даже самолет есть настоящий. И парашютная вышка… Поэтому она и смотрит так на все, как вежливая принцесса, — вдруг попала из дворца в хижину, но не хочет обидеть бедняков и молчит. Когда, наконец, уже устав и отчаявшись, я привела ее в Каменный овраг и мы уселись, чтоб отдохнуть и поиграть в камешки, я ее все-таки спросила: «А вы там у себя, вы как играли?» (Потом я удивлялась: чего бы мне сразу не опросить?) — Вера легко и охотно откликнулась:
— Ой, по-всякому! В «горелки» (хорелки), в лапту! В «горелки» лучше всего! Знаешь, «Го-ри-гори ясно, чтобы не погасло!» (Хори-хори…)
— Да мы тоже так играли! — сказала я с досадой. Опять не то!
— Ну, у вас (она говорит «в вас») хлопчики таки маленьки! У нас хлопцы были гарны (харны)! Хорошие, большие!
— А у нас мальчишки и не играют в горелки. Только мы!
— Та я ж и говорю (ховорю), что в вас зов-сим мальцы, а не хлопцы. — И захохотала, как-то обидно, словно свысока, словно что-то она знает, чего я не знаю. И я покраснела от непонятного мне самой стыда или от обиды, может, за наших мальчишек?
Я смотрела на белую, раздутую от смеха Веркину шею, и мне было неприятно, что она у нее, как у взрослой женщины, полноватая, а не тонкая, как у всех моих девчонок.
— Еще вырастут! — сказала я ей обиженно про наших мальчишек. — Хлопцы, хлопцы, — передразнила я ее. — Ты лучше скажи, как там было у вас, про шахты расскажи, про каменный уголь.
— А що про уголь (ухоль)?
— Ну вот как его находят? Ну, вот степь, пока еще шахт нет, как узнают, что под землей уголь? Не будешь ведь всю степь копать?
— Ха! — сказала Вера. — Дывытесь на нее! Вже давно: где уголь, там шахты. Чого его искать? Его добывают, выдают на-гора (на-хора).
Какие дивные слова сказала Вера! Они для меня были как пароль: «уголь на-гора!» Значит, правда жила Вера в таких краях, о которых мы мечтали! Я даже сразу не обратила внимания на то, что она думает, будто уголь не ищут, будто сразу известно, где его брать. И я повторила за ней:
— Уголь на-гора!.. Ну, Вер, ну, расскажи, как это бывает! Как там, в шахтах? Расскажи про них!
— А що за них говорить, шахты як шахты! Я ту не забиралась. Та в самой Горловке их нэма. Так, видала терриконы, пустая порода, что из шахты идет. Уголь увозят, а породу в такие горы свозят, в терриконы. — И Вера показала куда-то вбок. — Ось, такый!
Я глянула и снова покраснела: я и забыла уже, что однажды сложила здесь из самой красивой гальки холмик — я его сложила, представляя себе, что это будет жертвенник, как у древних греков, в честь нимф, покровительниц оврага, которые помогут мне найти драгоценные руды или камни. Когда я приходила в овраг одна, клала на «жертвенник» венок из васильков или ромашек или просто несколько цветков. Особенно хорошо было смотреть на шиповник, как он лежал на холодной пестрой пирамидке, будто пламя пробивалось. И сейчас видно было несколько засохших, съеженных, некрасивых венков и скрюченных смертью ромашковых стеблей. «Фу! Как нехорошо! Вот детст-во-то!» — сказала я про себя. Моя тайная игра вдруг показалась мне жалкой, ненастоящей. Как хорошо, что Вера ни о чем не спрашивает!