- Именем Четверых, - вопль ворвавшейся кормилицы разогнал жуткую звенящую тишину, - убирайся, откуда пришел. Четыре молнии тебе в рыло, четыре ветра в зад, башкой тебя о четыре скалы, и четырьмя волнами сверху! А ну, сударыня, брысь!
Луиза торопливо отступила, давая дорогу Денизе. Та выскочила из прихожей и тотчас вернулась, таща четыре свечи. Арамона прорычал что-то непонятное, злое, древнее, как сама смерть. Кормилица, не глядя на рвущееся в дом чудовище, все еще похожее на исчезнувшего Арнольда, сунула по свече Луизе, Селине и Герарду и высекла огонь.
- А ну, давайте, - женщина подняла свечу и забормотала: - Пусть Четыре Волны смоют Зло, сколько б его ни было. Уходи!
- Пусть Четыре Ветра развеют тучи, сколько б их ни было, - прошептала Селина, поднимая свой огонек. - Уходи!
- Пусть Четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, - твердо произнесла Луиза. - Уходи! - Оказывается, она помнит эти слова, всегда помнила.
- Пусть Четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, выкрикнул Герард. Свеча в руке мальчика казалась кинжалом.
- Я... - Арамона торопливо отступал в ночь, - я... Я не хотел. Холодно... Меня заставили... У меня ничего не вышло...
3
Потолок наклонился влево, потом вправо, потом закружился, из углов пополз туман, Луиза отчетливо почувствовала во рту привкус железа, и все куда-то пропало, а потом появился запах. Отвратительный, навязчивый. Так пахнут горелые перья. Пожар? Или кто-то палит курицу? Какая мерзость! Женщина открыла глаза, над ней нависала Дениза:
- Очнулись, сударыня?
- Где... Где он?
- Убрался... Хорошо, я над входом рябины натыкала, да и вы его не пустили...
- Я открыла...
- Открыть-то вы открыли, но по имени не позвали, а им без зова никак не войти.
- Им?
- Им! - назидательно сказала Дениза. - Выходцам, стало быть... Одно скажу - помер он, это точно. И погано помер, потому и шляется!
- Он вернется?
- Куда ему деваться, - сплюнула кормилица, - будет таскаться, пока своего не добьется или пока срок ему не выйдет. Он четыре раза по четыре заявится, да и отстанет, ежели ему ничего не обломится.
- А уехать? В Олларию?
- Выходцу что Оллария, что Кошоне - все едино! Он за вами приходил. Выходцы, они всегда так - норовят всех сродственников кровных да полюбовников за собой утянуть. А Леворукий-то и рад! Да вы вставайте, сударыня, чего на полу сидеть-то... Сегодня он не придет...
- Надо вызвать плотника, - сказала Луиза, с помощью Герарда поднимаясь на ноги, - надо обязательно вызвать плотника и починить дверь.
- Мама, - прошептала Селина, - если он придет еще раз, я умру.
- Ты помрешь, если его впустишь и позволишь себя поцеловать, - рявкнула Дениза. - Надо будет за осокой сходить, осока - она от выходцев хорошо помогает... Раньше я не знала, от чего беречься, теперь мы его, голубчика, ущучим. Только вот чего! Как он припрется, всем надо в одной комнате собраться, запалить четыре свечи и не слушать, что бы он ни вопил. Покричит, повоет да и Уйдет. Нет у него такой власти - без спросу в дом входить!
- Все равно нужно уехать, - покачала головой Луиза, - и к исповеднику сходить.
- Толку-то, - махнула рукой Дениза, - вот эсператисты, те в нечисти понимали, а наши... Но похоронный молебен заказать надо, а то не по-людски будет, все ж таки человек был.
- Закажем, - пообещала вдова. Тошнота ее еще не отпустила, да и в ушах звенело, но женщине стало легче. Теперь она знала и то, что Арамона мертв, и то, что он постарается утянуть с собой и ее с детьми, и своих дур-любовниц. Надо предупредить эту, как ее, Жавотту. Она, конечно, еще та тварь, но не бросать же живую душу на растерзание упырю. Откроет дверь любовнику - и все! А у нее родичи есть, сестра, племянники, они-то уж точно ни при чем. Луиза вспомнила страшные рассказы, в которых выходцы опустошали целые деревни и города. В детстве она боялась, потом перестала, а все оказалось правдой.
- Дениза... - Святая Октавия, как болит голова, она, наверное стукнулась об угол сундука. - Поставь воды... Я хочу выпить шадди.
- И, сударыня, - Дениза вздохнула, она любила вздыхать, - тут шадди не обойдешься, а травкой этой кагетской тем более. А вот касера...
- Хорошо, давай касеру, это и впрямь не повредит.
- Я, мам, тоже выпью, - высунулся Герард.
- А, - махнула рукой Луиза, - пожалуй. Только Жюля отведи в спальню. Селина, тебе надо в постель.
- Хорошо, - прошептала девушка, - он... Он за мной приходил.
- Не за тобой, - отрезала Дениза, - а за первым, кто его по имени позовет.
- Мама, - на пороге стояла растрепанная Амалия, - мне страшно!
- Всем страшно, - буркнул Герард.
Да, всем страшно. А Цилла одна в пустой комнате! Как она могла забыть о дочке! Луиза, все еще пошатываясь, бросилась в коридор. В синей спальне было тихо - девочка спала и ничего не слышала, а то подняла бы крик. Циллу теперь нельзя ни минуты оставлять без присмотра, если кто и может открыть дверь Арнольду и позвать его, это она.
Луиза осторожно отперла дверь, противно скрипнули ржавые петли. Святая Октавия, она совсем забросила дом, надо завтра же смазать все двери. В лицо пахнуло затхлой сыростью, словно из погреба. Было темно и тихо, слишком тихо. Луиза подняла повыше свечу и закричала.
Циллы в спальне не было. Не было никого. Казалось, комната простояла запертой не одну зиму. Синяя ткань, которой были обиты стены и которая и дала название спальне, истлела и висела грязными, мокрыми клочьями, доски под ногами сгнили и покрылись осклизлым налетом, влажные простыни покрывали отвратительные пятна, а три банкетки казались обтянутыми бурым мехом, который на поверку оказался плесенью. Луиза ухватилась за мокрый дверной косяк, свеча вывалилась из подсвечника и погасла, но женщина этого не заметила. Цилла! Ее уродливая, злая, крикливая дочка, ее девочка! Где она? Что с ней? Святая Октавия, да сделай же что-нибудь! Верни мне Циллу, она же ни в чем не виновата. Ей всего семь, дети не могут быть виноваты!
- Ой, сударыня!
Кто это? Дениза! Что ей надо? И где Цилла?
- Уволок он ее, - кормилица всплеснула руками, - как есть уволок! То-то он так быстро удрал... Выходцы, они хитрые. Понял, что мы его не пустим, так он к малой сунулся, а она окно и открой. Сам-то он войти не смог, дате неразумное его папенькой зовет, а не по имени нареченному. Короче, поцеловал он ее, и она с ним ушла. Ой, сударыня, теперь вовсе худо! Вы даром что с понятием, а мать она и есть мать. Как придет дочка под окно и будет плакать, вас же за руки держать придется.