За красноталом, словно в клубах кирпичной пыли, всходило солнце. Конь припал к воде, и Родион тихо посвистывал ему.
Хрустнул позади песок. Родион обернулся и замер: к берегу, размахивая косынкой, подходила Груня.
Она сбросила ботинки, забрела по щиколотку в волу.
Река перебирала на дне разноцветную гальку, волновала отражение смуглого лица девушки. Груня зачерпнула полную пригоршню воды, стала пить. С розовых пальцев сочились и падали сверкающие капли.
— Простудитесь.
Она медленно подняла голову. От воды лицо ее светилось, каштановая прядка волос была унизана голубыми бусинками брызг.
Родион подошел к Груне, взял ее за локоть и потянул из воды, но девушка нетерпеливо вырвала руку.
— Ишь, недотрога… — смущенно сказал он.
— Какая уж есть, не взыщите!
Родион растерялся и добавил совсем некстати:
— Вот… уезжаю… я…
Девушка усмехнулась:
— Скатертью дорожка!
Эти слова точно ожгли Родиона. Он побледнел, шевельнул губами, и Груне вдруг стало неловко и тоскливо, как будто она ударила его.
Нога Родиона долго не попадала в стремя. Тогда он ухватился за луку седла и рывком бросил себя на кожаную подушку.
Конь с маху пошел крылатым наметом. Задыхаясь. Родион жадно ловил ртом влажный речной ветер.
Глава вторая
С тех пор Родион жил, словно прислушиваясь к чему-то. Неразговорчивый, он стал еще более замкнутым. С лица его не сходила легкая скользящая улыбка, похожая на отблеск светлой речной струи.
Пришла зима. В солнечный морозный денек из «Горного партизана» прибежали на лыжах комсомольцы, веселые, румянощекие, усыпанные снежной пылью.
Рассветовцы встретили их далеко за деревней, на холмах.
Среда гостей Родион увидел и Груню. Была она в черной короткой шубке-барнаулке, опушенной по рукавам, подолу и карманам голубоватым курчавым, как мох, мехом; из-под белого пухового платка румянилось ее чуть обветренное лицо.
Она спокойно встретила тоскующе встревоженный взгляд Родиона, и ему показалось, что губы ее шевельнула лукавая улыбка.
«Надо мной, — потупясь, подумал он, — не могла за это время высмеяться».
От лыжников валил пар, их полушубки, шапки закуржавели, ресницы были белые.
Первым сбросил лыжи Максим Полынин. Он воткнул их в снег, поздоровался со всеми за руку.
— Ну, показывайте, свое хозяйство, только без хитростей. — Посмеиваясь, он сбил па затылок косматую ушанку; она сидела на его голове, как птица, покачивая одним подбитым крылом. — Нас много, все недостатки на чистую воду выведем, во все щели залезем, всё пронюхаем. Верно, ребята?
— Нам скрывать нечего, у нас: все на виду, — добродушно улыбаясь, ответил Григорий Черемисин и повел перед собой рукой, как бы распахивая перед гостями широкие ворота.
В голосе его слышалась неподдельная гордость, точно ему одному принадлежало то, что открывалось глазам с крутого холмистого взгорья.
В серебристом от инея распадке, в паутине утренних дымков лежал его родной колхоз — десятки крепких бревенчатых, под железными крышами изб, над которыми свешивали свои седые бороды заиндевелые, словно деды, тополя.
На краю деревни маяком высился серый элеватор, около него, как широкопузые баржи на приколе, массивные амбары, за ними приземистые овощехранилища, чисто побеленные фермы, порядок их замыкала красная круглая силосная башня; на другом конце деревни тихо вращались огромные металлические лепестки ветряка, а посредине села, в недавно разбитом сквере, еще в лесах стоял Дом культуры; через дорогу от него впитывали синеву неба высокие светлые окна двухэтажной школы; над ней, не утихая, плескался алый флаг.
— Богато живете, — прервал общее молчание Максим Полынин.
— Живем лучше всех в районе, — сказал Родион.
Все посмотрели на него, как бы удивляясь неуместному хвастовству, и он покраснел.
— А вот там наша красавица, — не замечая Родионова смущения, сказал Григорий Черемисин махнул рукой на сизое, загородившее реку мелколесье, откуда катился ровный водопадный шум.
— Может, и начнем с леса? — предложил Максим Полынин. — А там уж пойдем, куда нас ток поведет!
За серыми грудами камней, запятнанных рыжими лишайниками и прикрытых сверху белыми малахаями снега, глухо и монотонно гудела электростанция. Она выплыла из-за крутого изгиба реки, белая, точно гусыня на синем, скованном льдом пруду.
Сбив с валенок снег, гости гурьбой вошли в большую светлую комнату. Здесь все дрожало от гула, я комсомольцы, перекрывая шум, что-то восхищенно кричали друг другу.