— Ты чем-то расстроена, — сказал он. — Может, у тебя какие-нибудь неприятности дома? Нет? Ну, тогда тебе просто нужно отоспаться. Нет, нет, сегодня долго гулять не будем — отдыхай!
А на следующий день он не пришел. И на второй день — тоже. Она думала — может, он опаздывает к концу ее работы, сидела в библиотеке допоздна, чувствуя, как пухнет, гудит голова, как болит сердце, так что нужно вжимать в грудь руки, чтобы хоть немного утишить эту боль. Она ходила по улицам, по парку, надеясь его встретить. Только в санаторий она не решилась пойти.
Алексей Иванович появился на третий день, веселый и добродушный.
— Живы?! А я, представь себе, в Теберду смотал. Совершенно неожиданно! И помолодел на двадцать лет! Не веришь?.. Ты что, Лиза? Лизочка! Ты плачешь?! Лизонька, что ты?! Ну, хорошо, хорошо, успокойся… Кончай работу, я подожду на улице… Ну, хорошо, здесь… Хорошо, хорошо, я ни о чем не спрашиваю!
И когда они шли от библиотеки, он действительно ни о чем не спрашивал, только посматривал сбоку, грустно и ласково. И от этого взгляда она готова была снова разреветься.
Только потом, уже на скамейке, взял он Лизины руки в свои:
— В чем дело, Лизонька? Ну, что, родная? Почему ты плачешь? Ну, вот снова… Что тебе во мне? Старом дядьке?.. Вот свалился я откуда-то, заставляю тебя страдать… А ведь еще три недели назад ты даже не подозревала, что есть на свете такой старикан… Ну, скажи мне, почему ты плачешь? Ну…
В этом мягком, взволнованном допытывании она чувствовала — ему хочется ее ласковых слов, ее признания. Но именно этого-то она и не могла: хоть режь, она не могла ему сказать того, что он ждал от нее, а почему, она и сама объяснить не могла бы.
Видя, что слезы не утихают, Алексей Иванович посадил ее к себе на колени, покачивал, как ребенка:
Она смеялась и снова плакала. Алексей Иванович называл ее совенком, говорил, что этих птиц считают мрачными, но они веселые, очень доверчивые и наивные, они, правда, едят мышей, но для них это еда, а не грех, бог лишил животных сознания греха, сделав их блаженными.
— Разве вы верите в бога? — спросила Лизавета сквозь слезы.
— Нет, это так, для образности… Спи, совенок, спи, я тебя покачаю…
В эту ночь, может быть, в первый раз в жизни она и стыдилась близости, и была выше этого стыда, в первый раз она ласкала и чувствовала себя одаривающей, и ничего ей не было жалко в жизни, ни в прежней, ни в будущей, потому что она была Лизонькой, совенком, и ему было хорошо с ней…
А назавтра она вдруг с ужасом поняла, что он скоро уедет, и больше уже не могла об этом забыть. Правда, ей все время представлялось: если бы оказалось, что он ее любит, по-настоящему любит, тогда уже не важно, что он уедет, так даже лучше будет, что он уедет, — только бы знать, что он ее любил, любил по-настоящему.
Осторожно она расспрашивала его о семье. У него был большой сын — шестнадцати лет, отличник, баскетболист, и Алексей Иванович очень гордился им. Ну, а любит ли он жену, спрашивала Лиза с замирающим сердцем. Да как сказать, любит, наверное… Это не было ни «очень», ни «я не хочу об этом говорить». «Как сказать… наверное…» — этим, пожалуй, можно было и пренебречь.
Ну, а почему он стал ухаживать за нею, допытывалась она, почему не за ее красивой подругой хотя бы?
— А я не люблю ухаживать за красивыми. Подсев к хорошенькой девушке, заранее знаешь, что скажешь ты и что ответит она. Хорошенькая девушка так часто отвечала на стандартные заигрывания, что даже для нестандартных, неожиданных фраз у нее есть своя штампованная реакция — презрительное молчание.