— С вами!.. — обрадовался Ванюшка.
Убитый немец
Новое место базирования — станция Расшеватка. Вчера еще здесь были немцы, а сегодня мы. И сегодня уже нашим самолетам не хватает радиуса действий, чтобы бомбить врага.
Жители рассказывают, как немцы отзывались о нас, о наших самолетах «ПО-2». Они знали, что их бомбят женщины, и сочиняли всякие небылицы, называя нас «ночными ведьмами», утверждая, что мы, летчицы, бывшие заключенные, которых специально выпустили из тюрем, и т. п.
Расшеватка вся в пожарах. Низко над станцией, над раскинувшейся вокруг нее станицей стелется густой дым. На складе горит зерно, и в воздухе запах гари. Дымно, грязно. Всюду следы лошадей, на снегу отпечатки копыт.
Здесь прошел, преследуя врага, кавалерийский корпус генерала Кириченко. Здесь были бои. Еще не убраны трупы. Лежат убитые лошади.
На обочине дороги, ведущей к аэродрому, мы с Ирой наткнулись на труп убитого немца. Он лежал за бугорком, и я чуть не споткнулась о него. Остановились и молча стояли, рассматривая.
Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу. Казалось, он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая. Может быть, смерти…
Мы впервые видели мертвого немца так близко.
На счету каждой из нас было уже около трехсот боевых вылетов. Наши бомбы сеяли смерть. Но как она выглядит конкретно, эта смерть, мы представляли себе довольно смутно. Просто не задумывались об этом, а скорее всего не хотели думать.
«Подавить огневую точку», «разбомбить переправу», «уничтожить живую силу противника» — все это звучало настолько привычно и обыденно, что не вызывало никаких неясностей. Мы знали: враги истязают и уничтожают советских людей, сжигают наши села, города. Многому я сама была свидетелем. Чем больший урон мы нанесем врагу, чем больше фашистов мы убьем, тем быстрее наступит час победы. Убивать фашистов! Казалось бы, что может быть легче? Для этого мы и пошли воевать.
Так почему же теперь, глядя на убитого врага, на его белое, бескровное лицо, на котором оставался и не таял свежий снег, на откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами, я испытывала смешанное чувство подавленности, отвращения и, как ни странно, жалости…
Завтра я снова полечу на бомбежку. И послезавтра и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют… Такие же немцы, как этот…
Где же тогда место жалости?..
Валенки, валенки…
Село Красное. Сюда мы прилетели днем.
А сейчас вечер. На улице слякоть, идет мокрый снег.
Мы с Ирой сидим на печке в теплой хате, наслаждаемся. Щелкаем семечки и крутим патефон.
Полетов нет. Хорошо — можно хоть денек отдохнуть.
Хрипло поет надтреснутая пластинка:
Растет гора шелухи на печке. Ира нерешительно предлагает:
— А не пора ли на боковую?
Я киваю головой: пора. Завтра с утра опять перелет на новое место. И… продолжаем машинально щелкать семечки. Жареные, вкусные — трудно оторваться.
Внезапно стук в окно. К стеклу прижимается чье-то лицо.
Я вижу смешно приплюснутый нос и руку с растопыренными пальцами.
— Быстро на аэродром! На полеты!
Выглядываю в окно: снег не идет, темное небо в звездах. Как говорится, вызвездило.
Молча мы натягиваем на себя комбинезоны, надеваем унты. Не хочется выходить из теплой хаты.
А патефон визжит:
Других пластинок нет, это единственная.
Хозяйка стоит у печки, сложив руки на животе. Смотрит на нас жалостно.
— Салют, Ефимовна! — улыбаемся мы ей и выходим в черную ночь.
До утра мы успели сделать два долгих вылета. Немцы оказались далеко: они отступали безостановочно, отходя в направлении Краснодара. Мы бомбили автомашины, которые шли колонной, с включенными фарами.
На рассвете, вернувшись с аэродрома, мы с Ирой вошли в хату. Старались не шуметь, чтобы не разбудить хозяйку. Но, открыв дверь комнаты, остановились на пороге в изумлении: наша Ефимовна стояла у печки на том же самом месте, что и вечером, в той же позе, сложив руки на животе. И смотрела жалостно — точь-в-точь как вчера. Как будто и не ложилась…
— Вы что, Ефимовна? Так и стояли всю ночь? — спросила шутя Ира.
— Верну-улись… — сказала она вдруг нараспев и отошла наконец от печки. Потом спросила: — И что ж, всегда так — целую ночь?
— Да как придется…
Она покачала головой недоверчиво и облегченно вздохнула.
— Ну теперь спите.
Мы забрались на печку. Я долго еще ворочалась.
— Ира, она и в самом деле не ложилась?..
Гусак
В станице Джерилиевской нас застала весенняя распутица. Днем аэродром превращался в болото с густой глубокой грязью. Только к середине ночи на несколько часов немного подмораживало, и до утра мы все-таки летали.
…Утром, возвращаясь с аэродрома, я подхожу к дому с опаской. Небольшой домик, где мы с Ирой поселились, стоит в глубине двора. Все входят в него спокойно: открывают калитку и через двор идут к крыльцу. И только мне одной так нельзя, потому что у меня есть враг — большой белый гусак с длинной шеей и бесцветными круглыми глазами. В сущности, безобидная домашняя птица. Целый день вместе со своими собратьями он важно расхаживает по двору, что-то выискивает, щиплет прошлогоднюю травку, чистит перья или же о чем-то рассуждает. Но стоит ему заметить мое приближение, как он немедленно преображается: воинственно расправляет крылья и с криком бросается мне навстречу с дальнего конца двора. Вытянув шею, шипит и норовит ущипнуть меня.
Я отбрыкиваюсь, отшвыриваю его сапогом, пробивая себе дорогу к крыльцу. И так — каждый раз… Мне редко удается ускользнуть от гусака. Когда бы я ни вернулась, он всегда тут как тут, как будто ему точно известно, когда я приду.
Иру он не трогает. Она не спеша идет к дому и может даже погулять во дворе. А мне приходится потихоньку красться к дому, прячась за забором. Быстрыми перебежками я мчусь к двери и, только захлопнув ее, чувствую себя в безопасности.
Почему-то он невзлюбил меня. Вероятно, каким-то образом догадывался, что я боюсь гусей. Это осталось у меня еще с детства, когда однажды мне пришлось удирать от мирных птиц. В ужасе я бежала по улице, а они налетали на меня, маленькую, худенькую девочку, и больно щипали за ноги. С тех пор я их панически боюсь…
Сегодня Ира задержалась, и я возвращаюсь одна. Сначала высматриваю, где гусак. Убедившись, что он еще не видит меня, опрометью бегу через двор.
После полетов мы легли спать в девять утра. Но уже через два часа проснулись. Никак нам не удается выспаться: ведь отдыхать приходится днем, когда в доме идет обычная жизнь. По комнатам бегают хозяйские дети, глуховатая бабка говорит громко, почти кричит.
Я открываю глаза и сразу же зажмуриваюсь: в окна бьет яркий солнечный свет.
— Проснулась? — слышу я голос Иры.
Она сидит на кровати, поджав ноги, и держит что-то на ладони.
— Что это у тебя?
— Это? Вот — пятый…
— Кто пятый?
— Бекас пятый! Понимаешь, ползают прямо по простыне…
Я вскакиваю и откидываю одеяло. Мы молча истребляем паразитов.
Собственно говоря, ничего удивительного нет. Дом, где мы живем, как и многие другие дома в станице, полон народу. Только одна хозяйская семья состоит из семи человек: старик со старухой да невестка с четырьмя детьми. В станице — много солдат. Здесь и раненые, и те, кто на отдыхе с передовой.
По дороге проходят группы, какие-то части. Солдаты заходят к хозяевам, просятся переночевать, не раздеваясь спят прямо на полу. Теснота…
В комнату заглядывает бабка.
— Проснулись, мои солдатики? — приветствует она нас. — Что же вам не спится? Аль не ложились?