Вернувшись к землянке, я стал расспрашивать чабанов, откуда в этой угрюмой, бесприютной степи вдруг появился подсолнух. Один из чабанов сказал:
— Был тут у нас за старшего один старик, здоровенный такой дед. Недавно его в больницу отвезли, уж очень старый он был и болеть стал. Он и посадил этот подсолнух. У нас даже спор был: вырастет подсолнух или же нет. В полдень стырлуем мы овец, сядем возле этого подсолнуха и разговор ведем. А дед в наш разговор не вмешивался. Сядет себе в стороне и сидит молчком.
— У него сын был на войне убит, —добавил второй чабан, — вот старик и горевал. Бывало, за целый день слова от него не услышишь..
Это было все, что я узнал тогда об одиноком подсолнухе в бескрайней калмыцкой степи, в которой не было в те годы никаких посевов. Находясь несколько дней на охоте, наблюдая жизнь чабанов, побродив по степи с овечьими отарами, я почувствовал, что мне надо обязательно рассказать людям о старом чабане, о его неутешном горе и его неугасимой вере в неумирающую жизнь. Положив в основу рассказа то, что было услышано от черноземельских чабанов, остальное я додумал, домыслил, представляя в воображении жизнь своего героя.
Так был написан рассказ «Подсолнух». Он печатался с продолжениями в «Правде», был издан в огоньковской серии и переводился за рубежом. Рассказ прекрасно издали в Чехословакии. Он каким-то образом оказался в Непале, где его распространяли в рукописных копиях. Канадские литераторы Дайсон и Шарлотта Картер очень высоко оценили «Подсолнух», делая лестные для автора сравнения с известными образцами американской и советской прозы.
Таково же, примерно, происхождение повести «Матерь Человеческая», с той только разницей, что история работы над повестью растянулась почти на четверть века. Началась эта история ранней осенью 1943 года. Наши войска только что прорвали вражеский Миус-фронт, освободили Таганрог и ринулись в погоню за поспешно отступающим противником в направлении Мариуполя. Мы с моим всегдашним спутником шофером старшим сержантом Сашей Зеленым оказались на нашей видавшей виды «эмке» в самой гуще наступавших дивизий, растянувшихся по дорогам на десятки километров. Между тем мне хотелось как можно быстрее попасть туда, где происходили решающие, с моей точки зрения, события. Однако слева от нас было Азовское море, а справа — бездорожная степь.
— Сворачивай, Саша, направо, — сказал я шоферу, — иначе мы не выберемся из этой толчеи.
— А если фрицы заминировали проселочные дороги? — возразил шофер. — Доведется нам тогда поспешать прямо в рай к господу богу.
— Ничего, сворачивай, — сказал я, — фрицы так драпают, что им не до мин…
Мы покинули забитую войсками дорогу и поехали по степи, все больше удаляясь от магистральной дороги. Переночевали на покинутой хозяевами бахче, поели холодных последышей-арбузов, а на рассвете двинулись дальше. По компасу я определил, что шофер отклоняется все правее и правее. В полдень мы въехали в черные развалины какого-то сожженного гитлеровцами хутора. На хуторе не было ничего живого: ни человека, ни собаки, ни птицы, ни дерева. Мы уже приблизились к выезду из руин, как вдруг из какой-то темной норы выскочил голый мальчишка лет четырех, а следом за ним из этой же норы выползла еле прикрытая лохмотьями молодая женщина. Увидев нас, она остолбенела от страха, но, рассмотрев на наших фуражках красные звезды, вскрикнула, упала на колени и, захлебываясь от рыданий, стала целовать полы наших шинелей. Мы подняли плачущую женщину, и она, придя в себя, рассказала нам все, что ей пришлось пережить среди развалин родного хутора. Немцы угнали всех хуторян, так рассказывала женщина, а ей посчастливилось спрятаться в кукурузе. Вернулась она, когда сожженный хутор был пуст. Она поселилась в чьем-то уцелевшем погребе и в полном одиночестве прожила среди руин больше года.
Молча слушали мы страшный рассказ женщины, успокоили ее, оставили все продукты, которые у нас были, и поехали дальше. Война не ждала, мы должны были вовремя поспеть к началу решительных боев…
Шли дни, недели, а судьба одинокой хуторской женщины не давала мне покоя, и она сама, одетая в грязные солдатские отрепья, босоногая, плачущая, все время стояла у меня перед глазами.
Тогда же, в перерывах между боями, я написал об этой женщине рассказ, который назывался «О живом и мертвом». Весной 1944 года рассказ был напечатан в Ростове, в моем сборнике с таким же названием. Сборник похвалили, он быстро разошелся. А война продолжалась на немецкой земле, шли бои на Одере, потом начался долгожданный штурм Берлина… Великие события заслонили в моей памяти образ случайно встреченной в степи женщины-колхозницы, и я забыл ее и свой рассказ о ней.
Но, видно, судьба этой женщины навсегда вошла в мою душу, беспокоила и волновала меня. После войны я перечитал рассказ «О живом и мертвом» и пришел в ужас: настолько плохо, косноязычно, с какими-то идущими от «модной» литературы претензиями он был написан. Мне стало стыдно за себя, и чем дальше шло время, тем большие укоры совести я чувствовал. При этом одна и та же мысль, беспощадная и жестокая, волновала, тревожила меня: мысль о том, что женщина, встреченная мной на сожженном хуторе, это не просто человек вне времени, что она воплотила в своем характере все то лучшее, что было дано новым людям советской эпохой…
Прошло много лет. В одну из зим, волей обстоятельств оставшись в одиночестве (жена моя заболела и была надолго отправлена в санаторий), я вновь перечитал рассказ «О живом и мертвом» и, повинуясь укоризненному голосу совести, стал писать повесть «Матерь Человеческая».
Повесть была напечатана в «Огоньке» (в журнале и в серии «Библиотека «Огонька»), вышла отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия», в «Роман-газете», ее стали переводить за рубежом.
В 1971 году за повесть «Матерь Человеческая» мне была присуждена Государственная премия РСФСР имени Горького. ЦК комсомола и Союз писателей СССР отметили повесть первой премией на конкурсе имени А. А. Фадеева. История создания «Подсолнуха» и «Матери Человеческой» рассказана мной с одной целью: подчеркнуть свою «приземленность», стремление писать только о том, что увидено в жизни и волнует тебя, о чем нужно обязательно поведать людям, иначе совесть твоя не даст тебе покоя ни днем ни ночью. Отсюда идет моя предубежденность против «чистых» литературных упражнений, этаких ни к чему не обязывающих экзерсисов…
Живя в донской станице, я с каждым годом видел все большее оскудение природы, вызванное неумелым, а подчас варварским хозяйничаньем недальновидных людей, думающих только о сегодняшнем дне. Исчезали па речной пойме зайцы, лисы, еноты. Совершенно перевелись дрофы, стрепеты, куропатки, утки. Катастрофически упала добыча рыбы в Дону и Донце. Уже только как на редкость, на чудо смотрели кочетовские рыбаки на стерлядь, рыбца, шемайку. А ведь каких-нибудь двадцать лет тому назад, выходя на берег Дона, мы любовались утренней игрой красавицы-белуги, замечали ход осетра, севрюги, бой золотистых сазанов на отмелях. Редели, вырубались леса на прилегающих к станице островах, на когда-то зеленых полянах чернели безобразные пни.
Как-то я заговорил об этом с замечательным писателем, добрым и сердечным человеком Леонидом Максимовичем Леоновым, не раз выступавшим в защиту нашего «зеленого друга» — леса. Результатом моих многолетних горестных наблюдений и разговоров с Л. М. Леоновым стал цикл написанных мной документальных новелл «Слово о бессловесном». Новеллы печатались в свое время в «Литературной газете», а потом, в дополненном виде, были опубликованы в журнале «Молодая гвардия».