Самый разгар гражданской войны застал нашу семью в молдавском селе Валегоцулово Ананьевского уезда Херсонской губернии, где отец был заведующим школой. К этому времени в семье прибавились еще двое: сестра Ангелина и брат Евгений. Со дня на день жить становилось все труднее. Надвигался голод. Деньги ничего не стоили. Не было ни хлеба, ни картофеля, ни соли, ни спичек, ни керосина. Мы все радовались, когда отец изредка приносил свою зарплату натурой: ведерко кукурузной муки, фунт фасоли, гороха или моркови.
В один из холодных зимних вечеров 1920 года отец озабоченно сказал матери:
— Хватит. Надо спасать детей, иначе все они пропадут. Недалеко от Валегоцулова, в семи верстах, есть деревушка Екатериновка. Вчера я был в этой деревушке. Там в небольшом доме какого-то захудалого немца-помещика — он уехал в Германию — открыта школа, а учителя нет. Давай переедем туда. Весной ревком выделит нам земельную норму, будем работать.
— Чем работать? — возразила заплаканная мать. — У нас ни лопаты, ни вил, ни топора.
— Не хнычь, — озлился отец. — Хныканьем ничему не поможешь. Мир не без добрых людей. Готовься к отъезду…
Метельным декабрьским днем, забрав свой убогий скарб, мы на санях-розвальнях приехали в глухую деревню Екатериновку- в ней тогда было всего двадцать два двора — и поселились в холодном нетопленном доме, в котором была одна большая комната-класс, две махонькие комнатушки для учителя и кухня с огромной русской печью. В первую ночь отец топил печь досками, оторванными мной и Ростиславом от полуразломанного забора.
Шел двадцать первый год. Голод гулял по всем окрестным селам и деревням. Людей косили сыпной тиф, дизентерия. Во всей округе не было ни врача, ни фельдшера. Отец с матерью, чудом добыв в волостной аптеке какие-то лекарства, ходили по хатам, лечили больных, а к вечеру приносили домой скудную мзду: стакан крупы, пару-другую яиц, несколько картофелин. Весной мы с Ростиславом стали ходить с солдатским котелком в ближние леса, лазить по деревьям и добывать вороньи и грачиные яйца, чтобы помочь семье.
Ни один из учеников не появлялся в школе: голодным, раздетым деревенским ребятам было не до учения. В эти трудные дни в Екатериновке неожиданно появились с небольшим отрядом комбриг Григорий Иванович Котовский и его комиссар Феофан Христофоров, двоюродный брат моего отца. Они ночевали у нас, и отец рассказал им, что сельревком выделил нам землю, по полторы десятины на едока, но что обрабатывать эту землю нечем, так как у нас нет ни коня, ни вола, ни плуга, ни бороны.
Бритоголовый Котовский переглянулся с невысоким чернявым комиссаром и сказал:
— Ну что ж, Феофан? Оставим твоим родичам пару подбитых коней, повозку, штук пять саперных лопат. Можем прибавить еще кусок палаточного брезента. Больше у нас ничего подходящего нет. Ни плугов, ни борон мы не держим…
Так в тот день у нас появились два выбракованных кавалерийских коня, у которых от запала подгибались и дрожали передние ноги. На хвостах у коней были подвязаны фанерные бирки с номером и кличкой: у каракового «№ 199 — Бой», у рыжего «№ 338 — Жан».
Здесь я подхожу к тому самому главному, что с годами определило всю мою дальнейшую жизнь, дало мне познать живую красоту и могучую силу земли, наслаждение трудной работой в полях, заставило горячо полюбить природу, породило в ребячьей душе смутное, затаенное стремление к чему-то певучему, прекрасному, которое не было тогда понято и осознано мной, но уже тревожило, звало, влекло к себе, требовало выражения в слове, в музыке, в песне…
Той же весной, спасаясь от голодной смерти, мы всей семьей начали работать на выделенной нам земле. Сердобольные соседи дали нам на время однолемешный плужок, деревянную борону с железными зубьями, показали отцу, как надо сеять пшеницу, разбрасывая ее горстями так, чтобы драгоценные зерна ложились на вспаханное поле ровно, без загущения и без пустот. Вскоре мы с братом научились запрягать коней в повозку, в плуг и в борону, вести их по полю так, чтобы не делать огрехов. Мы водили Боя и Жана в ночное, сидели с соседскими ребятами у костров, радовались тому, что наши работяги-кони быстро поправляются на свежей, сочной траве. Голод все еще мучил людей. Далеко не все поля в деревнях были засеяны, большая их часть заросла бурьяном, потому что не хватало зерна, но люди работали не покладая рук, борясь за свою жизнь. И жизнь победила…
Десять лет прожила наша семья в деревне Екатериновке. За эти годы не стало верных Боя и Жана, вместо них появились купленные отцом кобылицы. Они исправно рожали жеребят, работали в поле. Появилась у нас своя корова. Появились свиньи и утки. Отец приобрел плуги, борону, сеялку. Из Тамани к нам перебрались постаревшие дед с бабкой, которых надо было по-человечески пригреть.
Мы все дружно работали в поле, кормили коров и кур. Дед собирал лекарственные травы и сдавал их в волостную аптеку. Зимой мы с братом уезжали в Валегоцулово, чтобы продолжать обучение в единой трудовой школе — так она тогда называлась, а с весны до осени трудились на земле…
Земля, земля! Ты была истинным началом моего жизненного пути. Я никогда не забуду, как мудрые старые односельчане учили меня пахать, очищать в решете семенное зерно, боронить, сеять, полоть сорняки на полях, косить, вязать снопы, молотить. От них, умудренных опытом многих поколений, я узнал, как болеет скот от черного паслена, конского укропа, вороньего глаза, белой чемерицы, чистотела, сурепки. Я научился очищать стрелки на конских копытах, доить коров, чинить упряжь, колесной мазью смазывать телегу, лечить телят и свиней.
Я познал едкий запах соленого пота, сладость отдыха после тяжелых трудов на земле и счастье работы на благо людей. И это я тоже никогда не забуду. Грудь моя дышала легко, я готов был плакать от счастья, когда встречал в полях восходы и закаты солнца, вдыхал запах трав после летней грозы и свежий, бодрящий запах первого снега, слушал вечерний переклик грачей в перелесках и протяжные песни деревенских девчат…
В 1927 году я окончил единую трудовую школу и стал работать избачом. Изба-читальня располагалась в небольшом доме сбежавшего кулака. За книгами и газетами приходили парни и девушки из четырех окрестных хуторов. Библиотеку никто не комплектовал, книги собирали отовсюду, и потому в избе-читальне стояли на полках тома из помещичьих усадеб, отпечатанные на грубой бумаге брошюры Политпросвета, комплекты старых журналов. В этом ворохе запыленных книг мне случайно попался сборник стихов С. Есенина, который меня буквально потряс. Позже мы с братом Ростиславом, собирая каждую копейку из тех денег, которые удавалось выпросить у матери или отца, покупали и выписывали все, что можно было достать из есенинских произведений, которые навсегда вошли в мою душу.
Поразила меня невиданная искренность поэта, его неизбывная любовь к земле, ко всему живому, и самое главное — к человеку, который жизнью и работой своей кровно связан с кормилицей-землей. Мне казалось тогда, что неведомый поэт пишет про нас всех, кто живет в этой глухой деревушке: про деда Ивана Корзуна, про дядьку Кондрата Бесхлебного, про тетку Настю Малицкую, про моих отца и мать, про братьев и сестру, про меня самого.
В самом деле, вот мы в ту печальной памяти голодную осень бродим по полям, по дорогам, собираем каждый найденный колос, теребим его в ладонях, а зерно бережно кладем в сумки, пошитые матерью из наших старых штанов, и я читаю:
Осенью, когда уже убраны поля и обмолочен хлеб, мы с братом ведем коней в лес. Вокруг ни души. Золотится на негреющем солнце тонкая паутина, сотканная паучком-кочевником. Неслышно слетают на землю листья дубов и вязов. Еще не сошла с пожелтевших трав утренняя роса, с низин тянет влажным запахом прели. Смирно пасутся неподалеку наморенные кобылы с жеребятами. Вот одна из них постояла, задумчиво опустив голову, потом, шурша опавшими листьями, подошла к полуоблетевшему вязу и, слегка подогнув передние ноги, стала медлительно тереться гривой о ствол дерева. Чуть вздрогнул, заскрипел, закачался вяз. И осыпались с неба легкие рыжеватые листья. Брат читает: