Антон не отупел. В нем просто проснулся нормальный человек. Спрятанный до поры в глубине бессознательного: не было толчка, чтобы пробудить архетипы. В подобной ситуации окажется чуть позже Максим Каммерер — на Саракше. Только у него не будет возможности быстренько вернуться к мальчишескому состоянию, спрятавшись в Полдень, и придется стать взрослым всерьез и навсегда. Это, впрочем, другая история и совсем отдельный разговор… А пока: «У Вадима круги пошли перед глазами от боли — так крепко он закусил губу. Я бы им устроил праздничек, подумал он с ненавистью. Это было странное чувство — ненависть. От него холодело внутри и напрягались все мускулы. Он никогда раньше не испытывал ненависти к людям». И все же, все же — стать взрослым он так и не решился. Даже лучших из структуральных лингвистов косность тянет назад, к обжитым планетам Полудня. Не говоря о том, что взрослеть — попросту страшно. Да и Антон — кое-что повидавший в жизни — отталкивается от правды: «…впереди нет абсолютно ничего, кроме смерти один на один с безучастной толпой. Не может быть, подумал он. Просто очень большая беда». Вадим — тем более к правде не готов: «— А может быть, не надо? — робко предложил Вадим. Он еще не понимал, чего хочет Саул. Ну, что с них взять, думал он. Тупые, невежественные люди. Разве на них можно сердиться по-серьезному?»
Впрочем, анализируя психологию героев, не следует забывать о влиянии личности и характера самих АБС, их уникального умения понять и простить человека. ТАКАЯ способность в людях, повидавших войну во всех ее человеческих проявлениях, — мягко говоря, редкость. Кроме всего прочего, эта способность свидетельствует о громадных запасах терпимости и силы духа. Тех, что формируются не почвой, но кровью.
В связи с этой темой и слегка забегая вперед — несколько слов об идеологии в книгах АБС. Умение терпеть и прощать привело к отчетливой динамике взглядов: от штурма унд дранга «Страны багровых туч», через терпимость в масштабах личности («Трудно быть богом»), через мрачную антиутопию тупой нетерпимости ксенофобов («Улитка на склоне») — к проповеди истинной терпимости. Общечеловеческой. Масштаб времени в «пятьсот пятьдесят пять лет», обозначенный не терпящим ничего вечного Саулом, будет всерьез реализован лишь в идее Эксперимента (а привычных «внешних» Прогрессоров заменят Наставники). Аналогично обстоит дело и с многовековыми поисками терапии, которые ведет Демиург в «Отягощенных злом». Однако там, в поздних вещах, Стругацким будет в каком-то смысле гораздо проще: к тому времени они окончательно вернутся домой, на Землю. В том числе — и во времени. Это будет как бы второе возращение, в новом качестве. Те, с кем «работают» Наставники и Демиург, — безоговорочно и только «наши». Никаких детей Полудня. А «наших» легко исследовать — был бы только полигон для Эксперимента. То есть — для Чуда. Достоверность же — априори налицо. Отсюда, от умения терпеть и прощать — и решение, давшееся так непросто и небыстро, — решение «вести воспитательную работу» со ВЗРОСЛЫМИ. Ведь даже мокрецы не были на такое способны… Впрочем, до «Града обреченного» Стругацким еще предстоит преодолеть немало ступеней.
Есть одно качество у АБС времен учительства, которое впервые отчетливо проявилось в «Попытке к бегству». Речь идет о драматургической завершенности. Или, если угодно, сквозной психологической достоверности повествования. Действие повести разворачивается не ДЛЯ читателя — как часто случается с «чисто учебными» произведениями, — нет, это то, что происходит с героями. В данном случае — с главным героем, Саулом. Линия повести проста и однозначна, и суть ее вполне отчетливо заявлена в названии. Ничего лишнего, притянутого за уши. Никаких вдохновенных монологов, произносимых героями в краткие минуты отдыха, на фоне напряженной борьбы, или, тем более, монологов внутренних — с просветительскими, так сказать, целями. Если же и присутствует некая дидактика, то лишь в самой ткани повествования. Ну, иногда — в многозначных афоризмах… Хочешь — поймешь. Нет и другого литературного мусора. Вне главной линии повести лежит (а значит, и не нуждается в объяснении) то, как именно Саул попал в это время, как вернулся обратно… Короче говоря, в книге нет ничего такого, что не работало бы непосредственно на замысел.
Что помогло Саулу найти в себе силы и отказаться от попытки бежать от реальности в фантастику? Не разговоры. И уж тем более — не монологи. И даже не действия землян. Не Земля вообще. Все земное «не работает». А потому земное в книге почти отсутствует. Зато вполне отчетливо присутствует другая планета. Ибо не только Савел Репнин реальнее детей Полудня, но и планета Саула получилась живее, осязаемее, чем Земля Будущего. Иначе и быть не могло: ведь и сам Саул, и Стругацкие, и мы, читатели — все мы родом скорее с Саулы, чем из Полудня. Грустно, но факт. Так что именно планета Саула дала своему тезке силы для верного решения. И в этом тоже — новые АБС. Научившиеся работать действием, без ремарок.
Молодые Стругацкие этапы своей литературной судьбы ассоциировали с проблемами, которые поднимались в каждой книге. Проблема освоения Системы, проблема контакта с «отсталыми» или с негуманоидами, проблема прогрессорства… Отсюда и тогдашнее отношение к «Попытке» как к вещи неглавной, в чем-то даже вторичной. Такой взгляд — наследие воспитания в рамках НФ, где важны не столько творческие достижения, сколько некие конкретные технические (или, в лучшем случае, интеллектуально-философские) идеи. Думается, некто Шекспир, с его любовью к вариациям, вряд ли назвал бы такой подход творческим.
Сама по себе идеологизированная оценка писателем своих книг не плоха и не хороша, ибо — как показало, в частности, творчество АБС — не способна сколько-нибудь серьезно повлиять на литературный процесс. Руку истинного мастера ведет сила куда более серьезная, чем любые привходящие соображения. Каковые соображения мастер волен, как называют это физики, «приговорить» к уже созданному тексту. Впрочем, зрелые АБС были уже в курсе и — устами Зурзмансора — объясняли это Виктору Баневу весьма и весьма доходчиво.
И все же в «Попытке» есть и отчетливая метафоричность. «— Только не так. Настоящий человек уехать не захочет. А ненастоящий… — Он снова поднял глаза и посмотрел прямо в лицо Антону. — А ненастоящему на Земле делать нечего». Итак, любая попытка бегства — будь то бегство в рай Полудня или, скажем, бегство художника от неразрешимых земных проблем к звездам — отбрасывается Стругацкими, ибо это путь трусости и дезертирства. Для них — и как для писателей, и как для людей — эта дорога закрыта. И во временнóм, и в пространственно-географическом смысле. Настоящий человек уехать не захочет. А ненастоящему — ему ни на какой Земле делать нечего…
СМЫСЛ ЖИЗНИ НА ОСТАВШИЕСЯ ЧАСЫ. «Далекая Радуга»
Леонид Андреевич Горбовский. Живое человеческое воплощение Полудня. Самый добрый, самый нравственный герой Стругацких. И он же — совершенно живой, настоящий. А ведь это вовсе не само собой разумеется! Он — тот самый счастливый самодостаточный Человек Будущего, избежавший опасности превращения в красивую, вдохновенно-прозрачную схему. Ни жеребячьего оптимизма, ни одноплановости. Такое «идеальное тело» можно смело перебрасывать в материальный мир. Если присмотреться, познакомиться поближе — Леонид Андреевич предстанет человеком отнюдь не простым. А вполне даже противоречивым. Как и положено живому. Добрый «дедушка Горбовский», «душка Леонид Андреевич» умеет быть и жестким, и жестоким — стоит ему почувствовать живую ответственность. А его знаменитое «На лужайку бы. В травку. Полежать. И чтобы речка» — таинственным образом органично сочетается с музыкальными пристрастиями хулиганствующего рокера, в результате чего эту самую буколическую травку-лужайку оглашают издаваемые проигрывателем Горбовского звуки тамтама — «Африки», или, проще говоря, черного рока. И смотрится это абсолютно естественно. Никак не входя в противоречие со способностью в любых ситуациях находить самое доброе решение.