Твердо сжал Мишка губы, косился недоверчиво.
— Да вас с бабкой Захаровной дома не было, на бахчи уезжали. Утром это.
Пока бабка чистила рыбу, Мишка управлялся с обедом. Что-то спрашивала старая, невпопад отвечал. Думал о том, что друзья действуют, духом не пали после такой утраты — гибели Федьки. Кто же, кроме Леньки и Долговых, еще пойдет в питомник? Конечно, Сенька Чубарь. И тот, в военном, что сидел тогда у Ивиных. Кто он? (За давностью уже начал сомневаться, с ним ли столкнулись в подвале полиции?)
Вылез Мишка из-за стола. По двору бродил бесцельно, как чумной. Душила обида, друзья, не разобравшись, так жестоко отвернулись от него. Поднялся на крыльцо, вошел в дом. Оглядывал горницу с удивлением: зачем здесь?
Отяжелевший после еды, развалился на диване. Повернулся на шорох: в дверях спаленки мать. Не встал и не ушел, как это он сделал бы еще утром. Заглянул мельком в глаза, кровь кинулась в лицо: было в них что-то давнишнее, строго-ласковое. И голос — прежний, добрый:
— Ты дома, сынок? Думала, на рыбалке все…
Не отодвинулся, когда мать села рядом на диване. Скрывая нахлынувшую радость, хмурил брови.
— Я знаю… Тебя в комендатуру вызывали.
— Знаешь?.. — Любовь Ивановна запахнула полы халата. — Просто не сказала вчера. Не хотела что-то… Ты говорил, комендант пожилой?
— А что?
— Молодой допрашивал. Темноволосый, с родинкой…
— Адъютант это. Комендант седой уже, и шрам no-лицу.
Белые пальцы матери ощупывали складки халата, потом взялись теребить мохнатую кисть пояса.
— Допрос какой-то непонятный… О Петре спрашивали. Карточку его показывали. Ту, что из Вольска нам высылал, помнишь? После окончания училища.
Густо проступил на скулах у Мишки румянец. Чтобы скрыть красноту, завозился с парусиновым полуботинком; распутывал затянутый насмерть шнурок. Догадался: мать грешит на Соньку. Больше некому. Зимой она ото-слала брату Сонькин станичный адрес…
Скосил глаза. Мать оставила кисть пояса. На коленях одна рука; другую он тотчас ощутил на своей голове. Едва слышно пальцы зарывались в волосы.
— В уши лезут уже… волосы. И выгорели… как степь. Любовь Ивановна притянула его ближе, ткнулась в жесткие вихры лицом.
— Днями пропадаешь на Салу, — сказала, сдерживая дыхание. — Илом весь пропитался…
Почувствовала, на руку упало что-то теплое. На том месте повеяло холодком. «Плачет…» Крепче прижала к себе.
— Проглядела, сынок, как и вырос ты… Будто вчера еще был мальчишкой. Да — во Львове! Мишаткой звала. Каждый вечер брала на руки… Ты донимал расспросами о войне… Той, гражданской. Об отце больше… Где он теперь? Надеется, мы переправились за Волгу…
Не успела сдержать вздох, прорвался. Заговорила, в голосе уже не было той боли.
— В комендатуре интересовались одним человеком… Ты не знаешь. Был когда-то тут в станице… Офицер, беляк. Погиб он. В ту войну еще. Заодно и об отце твоем вспомнила… Как познакомились с ним…
Откинулась на спинку дивана. Прикрыв глаза, лежала без движения; на губах — слабая улыбка. Мишка с удивлением и нежностью разглядывал сбоку ее белую чистую щеку, шею с двумя охватывающими морщинками. Отраженный стеклом буфета дневной свет запалил пепельный локон на плече, вызолотил пушок на мочке уха. Свет падал и на фиолетовое, в прожилках, веко; оно, ощущая тепло, мелко дрожало. Пригляделся Мишка к улыбке. Сошлось у него внутри: скорбного, вымученного больше в лице, чем радостного. Тронул легонько за руку.
— Мам…
Глаз мать не открыла, не шевельнулась, но скорбное, вымученное пропало. Светлой радостью повеяло от ее рассказа.
— Ранней весной было, помню… Красные заняли станицу. А отец твой со своим эскадроном влетел в сад Панский, что за Салом. Там Терновские жили, паны. Вбегает в гостиную, как теперь вижу… Галифе на нем красные, широченные. Из-под папахи чуб вот такой, а в зубах — трубка. Огляделся… На стене — огромный портрет царя, Николая. «Здорово, тезка! — подмигнул ему. — Что глядишь, не угадываешь? Это я, Колька-пастушок. Свиней у твоих холуев пас, а тебе поклоны земные отвешивал. Может, курнуть желаешь? На, затянись. Спробуй нашего, красного». Вскочил на стол, ткнул шашкой ему под усы и трубку вставил.
— Не рассказывала об этом…
В проулке протарахтела порожняком возилка. В открытое окно потянуло дорожной пылью, конским навозом. Мишка, прислушиваясь к крикам денисовской детворы, гнавшейся за возилкой, спросил:
— А ты что делала у панов?
Тень прошла по лицу матери. Мишка нахмурился — чем обидел? Заметив тревогу в глазах сына, Любовь Ивановна поспешила успокоить: