Разогнался было вслед, но куда — где-то уже в Нахаловке заливались собаки, провожая их. Во весь дух помчался назад. Согрелся, отошли и ноги. Гринька ждал его в канаве Картавкиного огорода.
— Уехали! До черта! Шапок десять насчитал и бросил. Куча целая. И тачанка с ними. Туда и повалили, в Нахаловку.
— Пригнись. — Брат стащил его за руку вниз. — Луна вон выходит.
Гринька выпрыгнул из канавы, присел на корточки.
— Тут и будь. Удобно. И затишок. Бекер у Картавки. Вон машина, видишь? Безрукого черт еще притащил, — недовольно сообщил он. — А того нету, «седьмого»…
— А могло быть, с теми ускакал? Сдается, Серый его мелькнул.
— Мало их, серых…
Помолчали, прислушиваясь к собачьему лаю где-то неподалеку.
— Слушай, Гринь… а Гринь? — Карась дернул брата за штанину. — А на что он тут сдался, «седьмой», а?
— Как на что?.. Самогонку пить. Больше пьяных полицаев— для нас лучше.
Карася водили за нос. Братья водили, водил Ленька. Но это казалось им; парнишка давно приметил, что полицай с чернильной цифрой «семь» на повязке — необычный полицай. Пробовал узнать от братьев, но скорый на руку Колька дал подзатыльник; на том любопытство его оборвалось — пускай будет и обычный. Продолжал наблюдать. Узнал имя, где живет, кличку его коня. Даже понимал, зачем «седьмой» должен быть нынче у Картавки. А у Гриньки спросил так, для отвода глаз.
Брат все глядел на поворот дороги, что ведет на площадь от моста, там должен показаться «седьмой».
— Нету… — Карась еле разлепил губы.
Внизу, у моста, раза два кряду прокричал сыч. Крик страшный, как плач. Гринька подал такой же голос и заторопился.
— Посиди, не будет — мотай до Ивиных. Передай Галке, нету, мол, «седьмого» у Картавки.
Будто леший, пропал из глаз. Сидел на корточках, так и скользнул по пологому спуску, к камышам. И как Карась ни напрягая слух, ни от, ин камешек не сорвался за ним.
Сколько прошло, полчаса, час? Окоченели ноги, спина (руки грел под мышками). Забирался холод под вязаную старенькую рубаху и под короткие штанины. Стал душить кашель. Сперва терпел, глотал теплые слюни, успокаивая першившее горло. Потом сделалось невмоготу. Выпрыгнул из канавы, огородом пробрался к Картавкиной хате. Ставенки кособокие, щелястые, подперты палками. Ткнулся в одно, другое. Завешены изнутри тряпками. В прореху увидал красную, потную морду фрица — Бекера. Выпучив белые глаза, лопотал что-то по-своему и дубасил себя кулаками в грудь. Макарова рука тянулась к отполовиненной бутылке (самого Макара не видать). Не видать и Картавку. Только тень от нее на стене: огромные скрюченные руки двигают спицами, вяжут, будто паук паутину, и нос, острый, загнутый к губам, клюет в вязание. Больше никого, по всему видать, в хате нету.
Обошел Карась сарай, очутился в проулке, где стояла машина. Заглянул в кабину. Хотел повернуть ручку, но там что-то заворочалось, поднялась чья-то голова. Не помнил, как бежал. Остановился в садах. «Шофер, гад… Не видал… а то бы пальнул из автомата, — ликовал он. — Хоть обогрелся…»
Галка Ивина не спала. Сидела на ступеньках дома, зябко кутаясь в пуховый платок.
— Санька?
Потянулась, достала его рукой, усадила рядом.
— Ну, что там? — спросила неопределенно.
— Где?
— Где был ты…
— Да что… Полиция укатила из станицы. С вечера еще. А вот «седьмого»… у Картавки нету.
Галку это известие, как видно, не очень встревожило.
— Сосед наш, Макар, там? — только и спросила.
— Безрукий? Тама. Пьют с унтером самогонку. Немец уж готов, пьяный.
Галка сдавила его.
— Какой ты холодный, чисто лягушонок! Околел?
— Вот еще… Мороз, что ли? — Карась обиделся, освобождаясь — от ее теплой тяжелой руки. — Пошел я…
— Погоди, есть хочешь?
— Да не… дома поем.
— Постой, говорю.
Сходила в кухню, принесла старенькую свою телогрейку (дня три как приготовила ее для Саньки, но его трудно поймать в последнее время). Надела, застегнула пуговицы, подвернула рукава.
— Вот так-то лучше. Ага?
В руки сунула ему теплую шершавую краюху хлеба, пахнущую золой.
— А теперь ступай. Погоди, погоди, — подошла, нагнулась.