— Битый, видать… А этот чешет.
Красновекий говорил о «великой миссии», какая легла «по велению божьему» на Германию в очищении земли от большевизма и установлении на ней, земле, отныне и во веки веков «нового порядка».
Женщины, понурившись, украдкой протирали концами полушалков глаза; детвора с разинутыми ртами оглядывала непривычные мундиры, погоны, нашивки и отличительные знаки господ офицеров.
За немцем, подталкиваемый сзади, вышел к краю трибуны русский. Морщинистое, усатое лицо крыла белая глина. От избытка нахлынувших чувств к «освободителям» дедок утратил голос, тряс головой, закатывал глаза, будто галушкой давился. Кроме хрипов, ничего путного из перехваченного горла не исходило.
Немцы, посмеиваясь, проводили оратора вниз.
— Ваш, нахаловский. — Ленька переступил с ноги на ногу. — Сторож с плантации, в куту Лялином.
— Знаю. — Федька кусал губы. Как не знать: сосед, дед Каплий. Татьяны-агрономши свекор.
По толпе прошел легкий шепот, шевеление, словно ветер пробежал внезапно по макушкам сада. Мишка поднял глаза. На трибуне — высокий, вислоплечий, в темно-синем добротном пиджаке; белая парусиновая фуражка зажата надежно в кулаке. Другая рука, коричневая от загара, клещами вцепилась в барьер. Глядел сверху с прищуром, круто переломив выгоревшую бровь. Лицо суровое, свежеобветренное. Половина лба, треугольником, не тронута солнечным пеклом — след от сброшенной недавно красноармейской пилотки, даже русые волосы еще не успели отрасти в чуб. Он взмахнул широко рукой с фуражкой:
— Господа старики!..
Голос треснул от непривычного обращения, но тут же вновь обрел силу:
— Господа старики, двадцать лет, как один день, мы с вами терпеливо ждали этого часа! Рухнула, свалилась большевистская власть! Обломки ее теперь там, бултыхаются в холодной воде Волги, а то и вовсе — в самой Сибири! Теперь жизнь развернем по-старому да по-бывалому!
Мишка подергал Леньку за руку, но тот не отозвался, странно втянув голову в плечи, глядел не на трибуну, а себе под ноги. Сдавил локоть крепче.
— Что ты?
Ленька оттолкнул его и скрылся в толпе.
Федька растерянно сбивал носком полуботинка корень лебеды. Откуда-то сзади пробралась Галка. Красная, будто ошпаренная кипятком, глаза как у разъяренной кошки.
— Отец Ленькин… — прошептала она Мишке. Федор смерил ее ненавидящим взглядом. Катая под конопатой кожей желваки, внимательно слушал. Тот же желтобровый офицер зачитал по блокноту фамилию свежеиспеченного начальства — опоры «нового порядка» в станице. Подчеркнул особо, что «русская власть» в «абзолютном» подчинении у немецкого коменданта. Начальником полиции, гильфполицаем, был назван Илья Качура.
— Стемнеет — к нам в Нахаловку, — шепнул Федор после митинга. — Или нет… Сам приду.
Увидал пробиравшуюся Веру, замолчал.
Солнце скрылось за парком. Площадь опустела. Наскоро сколоченная трибуна осталась стоять подле пустых базарных полочек.
Глава восьмая
На диво просторным и светлым открылся для Демьяна Бережного мир. Открылся неожиданно. Стоило парню на миг оторвать тяжелый взгляд от земли, чужой, хозяйской, и посмотреть в небо.
А все Костя Малых, соседский парень, гимназист. Вечером как-то вернулся Демьян с хозяином, дедом Грицком, с пашни. Влетел чертом прямо через плетень этот Костя. Без картуза, серая форменная куртка расхристана. Поманил за сарай в крапиву, пригнул за петли рубахи.
— Хочешь пролить свою кровь за дело мировой революции, а?
Опешил грицковский батрак, попятился.
— Ты пролетарий! И нечего тебе терять, кроме цепей, а взамен обретешь весь ми-ирр!
И Костя широко распахнул руки, сделав страшные глаза. Демьян боязно оглядел позади себя закатное, пылающее огнем небо.
— Хватит ломать тебе горб на этого мироеда, Грицка! Пососал он из тебя крови, — не давал опомниться Костя. — Слышишь, пушки? Думенко из кадетов лапшу крошит. Махнем наперерез, а?
Тугодум Демьян сопел носом да отмаргивался. Но от горячих слов и пылающего, как вечернее небо, взора Кости у него сперло дыхание, ворот холщовой рубахи въелся в потолстевшую шею…
Всю гражданскую локоть к локтю провели друзья в седлах; с гиком и свистом кружа над головой, остро отточенные клинки, бешеным наметом бросали в самую гущу отчаянной рубки своих коней. Три года не кланялся Демьян Бережной курносой, а вот — на тебе — дело уже к концу, шли конным строем на ощетинившийся врангелевскими штыками Турецкий вал, до самой земли довелось склонить голову.