— Желаешь чистеньким остаться перед Советами? Не-ет уж, пойдешь, красный недорубок.
И пришли.
— Добром кажу… — подрожал ноздрями начальник полиции. — Чуешь?
Любовь Ивановна, ни слова не говоря, прошла в спальню. За ней, понукаемый Качурой, потащил грязные сапожищи и Макар.
Илья подмигнул Воронку: обошлось, мол, без особых хлопот. Довольный и оборотом дела, и смотринами комиссарши, развалился на спинку стула. Ловил сигаретой увертывающийся голубой огонек в зажигалке, а сам косился на Захаровну, все так же стоявшую у дверной притолоки. Разгоняя от себя дым, с усмешкой заговорил с ней:
— Отшикувалась, стара? Зятек-то в Волге. Раков кормит. Моли бога, пацана выпустили. Моя власть, быть бы ему на мыльной шворке.
Безобидно похлопала Захаровна реденькими вылинявшими ресничками.
— Не дал господь бог жабе хвоста, добрый соседушка.
— Гм, хрычовка, — хмыкнул сосед.
Повернулся на шаги из спальни. Удерживая дыхание, глядел, как колышутся длинные полы дымчатого халата, подбиваемые изнутри коленями. Упустил момент, когда она положила на стол кожаную с обтертыми боками сумочку. От неловкого поворота головы запершило в горле. Прокашливаясь, показывал на сумку.
Воронок вывернул ее в момент — на скатерть высыпалось несколько мятых бумажек, красных, тридцаток, а остальные помельче. Одним оком прикинул, что этих капиталов хватит расплатиться с самогонщицей не боль-ше как за четверть.
Переняла Любовь Ивановна их скрестившиеся недоверчивые взгляды, пояснила:
— Все, что есть в доме.
Пан Качура прищурился.
— Бреш-шешь.
Вся кровь кинулась от лица прочь. Сцепила Любовь Ивановна руки на груди, отошла к печке. Прижмурила глаз, чтобы унять тик в нижнем, не то в верхнем веке.
— Ищите.
Медленно поднимался Качура. Обеими руками обхватил лакированную желтую кобуру. Новый, необдерганный шпенек зацепки не давался, дуром тянул крышку. Дрожа ноздрями, отрывал слова от чего-то крепкого по одному:
— К стенке!.. И ты… стара! Рядом… тут… Покажу! Комиссарские…
Быстриха кинулась к дочери. Раскрылатилась, распушилась, будто квочка, загораживая собою от оскаленной морды собаки свое чадо. Затопал сапогами возле щуряка и Макар Денисов:
— Братушка, братушка, остепенись!.. Оно ить какое дело… Охолонь трошки. Ей-богу, охолонь.
Из чулана рванул кто-то дверь. Обернулись все. В черном проеме держась за косяки, стоял Ленька Качура. Буравил отца острым взглядом из-под насупленных бровей — как у Анюты, густых да черных, — грыз губу. Одарил этим же взглядом и дядьку.
— И ты здесь, дядька Макар…
— Да ить оно… служба, племяш.
Безрукий, подтыкая выбившийся из-под ремня порожний рукав, подался от шуряка.
Илья опомнился. Поправил сбитую на живот кобуру— так и не расстегнул, — шагнул к сыну:
— Приказа не знаешь? Шляешься по ночам… Ленька тоже надвинулся.
— На родного батьку… с кулаками?!
Красная набрякшая рука Ильи вцепилась в вельветовую куртку под горлом. Ленька крутнул ее, оторвал, выворачивая в локте. Задыхался от сивушного угара, разившего из оскаленного отцова рта. Напирая, говорил глухо, натужно:
— Мало вам черного дела… Грабить еще!..
Видел, как у отца на шее вздулись узлы жил, перекошенное злобой лицо посинело. Не мог поймать его другую руку. Почувствовал, и эту ему сейчас не удержать. Но сзади повис дядька:
— От греха, братушка, от греха…
— В душу… мать!.. Щенок!.. С кулаками?!
Озверел Илья. Рвался, хрипел, не спуская налитых кровью глаз с сына.
— Сын он тебе чи не? — плачущим голосом добивался Макар. — Ай не видишь? По-доброму не кончится…
Задетый чьей-то ногой стул отлетел к печке, едва не задев Любовь Ивановну. Досталось и лампе; качалась, скрипя ржавым крючком в потолке, а вокруг по горнице — стенам, полу, потолку — метались в безумной пляске взлохмаченные, изломанные тени не то людей, не то зверья.
Ввязался и Воронок. Отнял у Леньки руку начальника, перекинул себе через плечо. На голощеком лице его усмешка: дело, мол, тут уже семейное, и лучше воли кулакам не давать. Вдвоем с Макаром вывели его во двор, на свежий воздух, чтобы дать ему остыть.
— Страма-то, господи, на всю станицу, — вздохнула сокрушенно Захаровна.
Сгорая от стыда, тер Ленька шею.
— Случайно я… Проулком шел… Слыхал, как они ломились до вас. Матери моей не говорите, пожалуйста… Сам я…