По ступенькам крыльца кто-то поднимался. Мишка торопливо рассовал по карманам пистолет и запасные патроны, смахнул со скатерти арбузные семечки. Не знал, куда девать блюдце с постным маслом (смазывал пистолет), поставил на божницу, к иконам.
— Узнай, дежурит ли нынче Никита. Не шляться бы дурно по садам…
Горка, согласно встряхнув головой, задом пятился и горницы. Он-то уж по шагам определил, идет бабка Захаровна. Примерялся в незнакомой обстановке, как ловчее и без лишних жертв разминуться со старой в передней.
Встала Захаровна на пороге, приглядывалась; со света в сумерках не шибко разгонишься с ее глазами. Угадала, усмешливо поприветствовала:
— А-а, голубок, припожаловал…
От ее ласкового голоса у парнишки заломило уши — отчетливо восстановил давнишнее ощущение. Двигался боком в обход стола. Ни на миг не упускал из виду руки Захаровны, висевшие плетьми, одна выше, другая ниже.
Уперся спиной в стенку и застыл, как кот, прижатый собаками к плетню. Затравленно водил глазами, ухмылялся.
— Я тебе, дьяволенок лупатый, дам «ты». Все ухи пообрываю.
Круто завернула Быстриха от ласки к угрозам, но сама посторонилась, освобождая выход.
Обернулся Горка в чулане, показал длинные передние зубы и исчез.
— Убег, нечистый.
Бабка прошла в горницу. Роясь в сундуке, отчитывала внука:
— Примануешь его тут. Нашел дружка-товарища… Окромя его, во всей станице нема больше…
Достала рушник полотняный, вышитый красными узорами; разогнула спину, повела носом:
— Постным маслом либо што отбивает? Не размолотил бутылку?
— Нужна она мне… — Мишка обидчиво поджал губы; спросил, лишь бы перебить этот разговор: — А мамка пришла?
Удостоверилась старая: бутылка с маслом целая и невредимая стоит в шкафу. Задержалась у двери.
— Там бурьяну этого… Пропасть. Надо бить, покуда погода держит, а то зима спросит, где летом были. Возить чем, вот беда.
— Тачкой перевозим, — заверил Мишка.
С обидой глянула бабка на внука, недовольная, что тот быстро согласился. Но на вопрос все-таки ответила:
— Умывается… мать-то.
Пока Мишка заметал следы — подбирал с полу масляные тряпки, — вошла Любовь Ивановна.
— Ты вот где, сынок… А я заглянула на кухню, нет. Так славно прогулялась. Вечер какой!..
Прошла к зеркалу. Без блузки, в темно-синей узкой юбке. Шелковая трикотажная комбинация едва заметно спорила по цвету с голыми плечами. От свежей колодезной воды, рушника и закатного света вся она была голубовато-золотистая. Выпустила из-под косынки волосы; легкие, пепельные, они мешались со светом и источали запах полынной степи. Необычно ярко горели и. глаза, когда поворачивалась к сыну.
Мишка радовался настроению матери. Перенимая ее взгляд, улыбался уголками сомкнутого рта, но жесткая складка между бровями не распускалась. Мяк и тут же твердел взгляд. Непонятное творилось в их взаимоотношениях. Входило что-то новое…
Надела Любовь Ивановна махровый дымчатый халат, со вздохом облегчения опустилась на диван.
— Устала вот… С непривычки, должно. Рук не подниму. И голова кружится — давно не была столько на воздухе. Придвинься поближе…
Закинула мешавшие волосы за спину; оглядывая сына, наморщила нос — тоже что-то новое.
— Рубаху бы эту снял. И на рыбалку в ней, и дома… Достать белую?
Едва приметная усмешка тронула Мишкины губы. Что-то насмешливое появилось и в глазах: нашла, мол, время наряжаться.
— А что? Ты же не Горка. Взрослый парень. А белое идет тебе…
В дверь просунула голову Захаровна, зашипела:
— Машина… легковая. Вот, под калитку… Любовь Ивановна рванулась в переднюю, на бегу подпоясывая халат. Накинула дверной крючок, придавливая его рукой, повернулась. Сухим блеском светились ее округленные глаза.
— За тобой… В окно—: из спальни… В дверь стук.
— Миш-ша!..
Стук повторился. Громче, нетерпеливее.
Мишка глянул на мать осуждающе: забава детская, мол, удерживать дверь перед тем, кто хочет в нее войти без спросу. Конечно, не друг — враг. Ждал «их» каждый час; не могли они выпустить его на волю за здорово живешь. Оставили для своей черной надобности. И она, наверно, пришла, надобность в нем. По тому, как кинулась мать к двери, понял, что ждала этого часа и она. Был ей благодарен. Но бежать он не будет. Правая рука полезла в карман. На ощупь сдвинула предохранитель, сжала плоскую рубчатую рукоять. Тогда, на Салу, он об этом подумал слишком поздно; теперь времени хватило. Кивая на дверь, попросил: — Открывай, мама…
В голосе и в лице сына было что-то такое, чему она не могла противиться. Убрала крючок. Отступив, скрестила-на груди руки.