— Гм, скрываешь…
Любовь Ивановна уже ругала себя за испуг. Потуже скрестила на груди руки, желая собрать воедино волю и силу.
— С Петькой ладят?
— Им нечего делить.
— Коммунары, гм…
Поднялся комендант. Прохаживаясь, под скрип половиц заговорил:
— Потянуло на родину… Степь, Сал… Никак не надышусь полынным воздухом… Сыну имение свое показывал. Постарел сад. Новый поднялся рядом. А тополя! Могилку нашел… матери-покойницы. Под той грушей… возле беседки, что была… От домов — ямы одни… И бурьяны… Колька твой спалил… — Остановился против нее. А он высоко прыгнул. От пастуха… в дивизионные комиссары! Это генерал, по-прошлому.
Пыхнул дымом. Раз, другой. Опять заходил, подыскивая по скрипу половицу, по какой ступал.
— Жалею, не встретились… А у нас с ним есть о чем поговорить…
Крутнулся на каблуках, выставляя напоказ шрам.
— Видишь?! Его роспись. На всю жизнь память. На самом виду. А другая… тут. Усмехаешься? Не-ет. Из могилы встал бы! А пришел… Вот так… заглянуть в твои глаза.
Винным перегаром ударило. «Пьяный», — подумала Любовь Ивановна, невольно отступая. Прислонилась спиной к печке. Ощутив опору за собой, приободрилась. Глядела ему в глаза с нескрываемой насмешкой.
— Целую вечность ждал этого часа… Дождался! Лопнуло твое счастье. Как пузырь… мыльный! Месяц-другой и — к черту! Выпущу большевистский дух… из каждого! Слышишь?!
— Слушаю…
Остыл вдруг комендант. Насупился, угрюмо свесил голову.
— Ты даже не спросишь… Где скитался? Что делал?
— Дела твои известны… Весь мир знает.
— Не трави душу… Старая рана, но кровоточит…
Отошел к открытому окну. Глядел в палисадник, шевеля сцепленными за спиной руками, будто силился разорвать невидимые путы. Говорил глухо, с придыханием:
— Когда-то и я начинал ее… жизнь… И вера была, и надежда… и ты. Всего лишили. Оторвали с мясом… Как падаль выбросили… в помойную яму!
Повернулся, грохнул кулаком по столу. Глаза горели исступленно, как у полоумного.
— Нет! Жив еще поручик Терновский! Серый скот! На виселицу! Всех! И земля… К черту!
Рвал галстук с почерневшей шеи; задыхался, скаля золотые зубы.
В дверях— Вальтер.
— Оберет Браун… Пая Терновский глядел непонимающе на сына. Убрал со лба растрепавшиеся волосы, поправил галстук.
— Оберет Браун? Что нужно, этой ищейке? Опять?! Я хозяин тут! Потомственный хозяин, слышите?!
Погрозил кому-то кулаком.
— Утром будет сам барон…
— Барон Гроссс?!
Испугом округлились глаза коменданта.
Глава двадцать шестая
За хорошим и плохое следом пришло.
Утром Андрей вернулся с дежурства расстроенный: обнаружена рация. Тоненькая ниточка, связывавшая со своим миром, оборвалась. Как на, грех, даже не сумел связаться с «Волгой». И это случилось, когда оставалось только дать координаты объекта и получить время встречи авиации.
Обнаружена совершенно случайно. Прочесывали Озер-скую лесопосадку; немецкие овчарки вынюхали. Рассказал Андрею вернувшийся оттуда Воронок. Шепнул, между прочим, что все «хозяйство» сохранили как было. Засаду устроили. Непременно кто-то через денек-другой, а придет.
Это и успокаивало: они хотели нынче к вечеру прогуляться в тех краях с кобелем.
— Прогулялись бы, а? — Андрей с усмешкой подмигнул.
Ленька сидел на маленьком стульчике. Бурьяниной переворачивал на земляном полу очумевшую муху. Муха жужжала, кружилась, а подняться уже не могла, да и подыхать не хотела.
— Подавятся они нехай, гады, рацией, — успокаивала Галка. Уловила краем глаза Ленькину мрачную усмешку, накинулась на него: — Чего? Воронку вашему преподобному спасибо должен сказать еще.
— Может, сбегать?
— И сбегай.
Галка прихлопнула сильнее дверь, понизила голос, насколько могла:
— И без рации можно что-то делать. Да, да. А вот без голов ваших дурацких — сомневаюсь. Вон, стоят без горючего?! И еще прокукуют деньков пять, пока очухаются. Наверняка. А у нас есть время подумать.
Глядел на нее Ленька серьезно.
— Нынче вторник, — продолжала она. — Послезавтра пойду на станцию. Через ту связь спробуем…
Искоса наблюдала за Андреем, ждала, что скажет. Тот тщательно разжевывал кусок, запивая из кружки. На лице не дрогнул ни один мускул, будто разговор этот его вовсе не касается. Галку зло взяло. На язык просилось такое, что молчанием едва ли отделаешься. Но тут встрял Ленька.
Поднялся, застегнул пиджак. Синим светом полыхали у него покрупневшие вдруг зрачки: