Сменился в лице Мишка. Опять боль: Вера, поцелуй…
К тополю шли через сады. Мишка сердито отстранял от глаз ветки, рвал их и бросал под ноги. Горка бежал сбоку — не поспевал шагом. Выбрались на чистое, к Салу; Горка ни с того ни с сего предложил:
— Миш, а ежели дядю Васю покликать с собой, а?
— Какого дядю Васю?
— А у бабки Дуни живет. Наспроть нас что… Раненый. Дуня его за племянника дальнего выдает. Выходила, считай. Рана большенная была! Во, через весь бок. Да он, знаешь, в таких переплетах побывал! От самой границы топал, а у нас на Салу долбануло. Он тоже ходил вчера на площадь… Когда вешали… зубами скреготел и слезы капали… Не веришь?
Крошил Мишка веточку; осипшим голосом сказал:
— Не пойдет… со мной.
— На спор? Не из таких он. Брехни бабские не дюже слушает.
Вдруг он схватил Мишку за руку, потянул в канаву.
— Пригнись, пригнись… Красноголовый, Карась! К Леньке нашему правится. А он дома зараз…
Мишка следил за красной головой, мелькавшей среди тернов. По тому, как важно шел Карась, догадался, что он заметил их. «Не свернет к Качурам».
Горка будто понял его мысль. Нырнул в сады, вскоре появился. С трудом скрывал досаду.
— Не, дале прошел… На мост, наверно… Мишка о догадке умолчал, предложил:
— Горка, катай к дяде Васе.
Захаровна совсем уже собралась спать. Сидела на развороченных пуховиках. Морщась, растирала острые мослы колен, — только что усердствовала в горнице перед иконой, просила у бога «заступа» от нежданного лиха-напасти. Появление в станице пана Терновского — первого зятя — считала делом нечистым; не обошлось без чар и пут дьявола (об этом человеке она и думать позабыла, — черви давно слопали). Нет. Всплыл, как навоз со дна Сала. И что-то теперь будет?
Сползла с кровати, прошлепала босыми ногами по полу. Потянулась было погасить лампу, вбежал запыхавшийся Мишка.
— А мамка?.. — спросил, не оставляя дверную скобу.
— Иде ж ей быть? Легла уж.
— Лопатка нужна мне…
— А в катухе?
— Нету. Все перерыл.
Захаровна в недоумении выпятила губу.
— Помню, попадалась на глаза… А тебе зачем она, лопатка?
— Зачем, зачем? Вам нужно все. — Мишка повернулся, собираясь выходить. — Червей нарыть. Рыбалить рано пойду.
Хитро сощурились глаза у. Захаровны — не поверила.
— Какие же теперь черви по ночам, а?
— Ночь… Это для вас ночь. Солнце село только… А Горка не прибегал?
— Господи, в шею вытолкала дьявола носатого. Бедную собачонку эту чисто со двора выжил. Она духу его окаянного одного не переносит.
Как на грех, взвизгнул на веранде Тузик. Бабка посветлела лицом:
— Возьми его…
В дверь просунулась Горкина голова:
— Миш, дядя Вася… Тут вот… дожидается. Вытягивая шею, чтобы увидать из-за спины внука соседа, Захаровна приглашала масленым голоском:
— Войди, касатик, войди.
— Гы…
Голова Горки пропала.
— Исчез, дьявол. Ты-то что?.. Либо опять чего?.. Матерю бы пожалел.
— Бабуся, милая… лопатка нужна вот так… позарез.
Не часто баловал внук такими словами. Маковым цветом покрылись скулы у старой, в горле запершило. Скрывая смущение, насупилась:
— Вот грех ишо… Погоди, вспомнила. Утресь глину брала возля колодезя да там и оставила, дуреха старая.
Пробкой вылетел Мишка из комнаты. Долго еще стояла Захаровна, донельзя растроганная, то вкручивала, то выворачивала огонь в лампе.
Глава двадцать девятая
В иссиня-бархатистом небе, наискосок, ярко вспыхнул хвост упавшей звезды. Ленька проследил глазами, пока не угас ее след, еле слышно вздохнул. Вот так и Вера… Жила, светила ровным, тихим светом, и мало кто знал ее. Зато конец яркий, красный, как у этой падучей звездочки.
Все свершилось в каких-нибудь два дня.
Не опомнился еще Ленька, как стал известен приговор — казнь через повешение. В то же утро по станице зловеще забелели листки с распятым черным орлом. Люди возле них не задерживались — десяток крупно выбитых на машинке слов прочесть можно и походя. А к вечеру — казнь.
Помнит Ленька все урывками, как тяжкий сон… Под ноги попалась свежая щепа… Догадался: от виселицы — крепили к телеграфному столбу балку, «перекладину»… Машина открытая… И Вера, в светлом платье… Кто-то в черном, костлявый, с худым длинным лицом, открыл перед нею дверцу… Возвышение дощатое, как и балка. Доска к доске, все подогнано, затесано с немецкой аккуратностью. Не успели только закрасить — времени в обрез…
Солнце остановилось у самой кромки парка. Оно не спешило скрыться за помрачневшую желтую стену деревьев— хотело посветить ей последний миг… Чьи-то руки, большие, красные, вытягивали, будто веревку из колодца, золотисто-белую пушистую косу из наброшенной уже на шею петли… И руки Веры, такие же золотисто-белые, как и коса, сторожко приготовились у груди подхватить ее… Даже палач не посмел бросить такое богатство, а бережно опустил в руки хозяйке.