Проснулся Илья у себя в спальне. Голова трещит, разваливается, во рту — антонов огонь. Побелевшим, вздувшимся языком ворочать больно. Хватил рукой: жены нет рядом. Не спала — подушка ее нетревоженная. Силился припомнить, что бы он такое мог натворить? Переняла, чертова баба, моду: чуть чего, верть — и спать в кухню. Смутно восстанавливал по кусочкам ночное… Сидели, как и обычно, с вечера у Картавки, — помнит хорошо. Да вроде и бабья не было… Потом куда-то ехали. А откуда вклеилась комиссарша? И глаза сыновы, Ленькины… Какая ненависть в них! Нащупал галифе, висевшие на спинке стула, долго искал сапог. Обнаружил его в горнице, под столом. Рылся в шкафу, а сам думал: «И приплетется же…» В самом низу стояла бутылка. Потряс: есть что-то. Тут же нашел чем закусить. Теплое, успокаивающее пошло по всему знобкому телу.
Присел Илья к столу. Опять сыновы глаза!.. Обозленный, толкнул локтем оконные створки. Высунул гудевшую голову. Утреннюю сырость жадно хватал воспаленным ртом. Отпустило малость. С удивлением оглядел желтые мокрые вороха листьев в палисаднике. Листья лежали и за частоколом в проулке. Дальше за туманом уже ничего не видать. «Вот она и осень, — подумал с горечью, — проглядел, как и навалилась». А нехорошее сосало… Что же он мог такое сделать? Не ради прихоти бабьей ушла же она от него ночью? Было что-то. Решил кликнуть — сама разъяснит. Кстати, есть чем и поддобрить ее. Звал, высунувшись в окно: — Ань, Анют! Анюта!!
Услышал, как оборвались знакомые шаги у двери в горницу, сердито спросил, не поднимая головы:
— Оглохла?
По давнишнему Анюта знала: с утра муж на похмелье сердитый, а то вину за собой признает и будет из кожи лезть, чтобы загладить ее. Так повелось еще при той жизни, до войны — мирной, спокойной и понятной. Тогда было ей лестно, радовало, хотя виду не показывала. Знала, и сейчас ее ждет то же. А былого чувства не испытывала. Каждодневная пьянка и бабья болтовня, какую она невольно выслушивает от соседок, не трогали ее. Не то чтобы не трогали, но с этим она могла бороться—' скандалить, устраивать слежку под чужими окнами, наконец, пустить в ход кочергу, что она на днях с успехом применяла. Доля ее женская в собственных руках. На душе камень потяжелее. Ничто в сравнении с ним все мужнины шашни, бабьи пересуды и своя обида.
Примирение Леньки с отцом, чему так обрадовалась было, оказалось ложным и временным. Та трещина между ними теперь разошлась в пропасть. И нет дна в той пропасти. Сверху только заросла она бурьяном. А ступи в бурьян — не поминай лихом.
Затаился муж, что-то выжидает; горячечный блеск в глазах выдает его. От Никиты, бывало, слова путного не добьешься. А теперь и вовсе. Избегался, измотался в седле, пьянстве…. Злой, как цепной кобель. Не в пример отцовым, его глаза откровеннее: так и стерегут каждое движение брата…
А у Леньки своя жизнь, скрытая, невидимая для постороннего глаза, как подземный родник. Заметно изменился он после смерти дружка своего красноголового, Федьки Долгова, посуровел и будто вырос. Где-то бывает по ночам — до света иногда пустует его постель под навесом. С кем водится, что делает? Глаз не видит, зато сердце подсказывает матери — у самого края пропасти той ходит сын. Подозрительна и поездка его к тетке в хутор перед взрывом в лесопитомнике. Ездить-то он ездил. Но куда? Мог побывать и у тетки. Для отвода глаз, на случай. Частые встречи с Галкой Ивиной тоже неспроста; еще в школе они вместе пропадали вечерами на комсомольских собраниях да на разных сборах.
Чует Анюта: недоброе сгущается над головой сына. Как отвести эту черную силу от него? За младшим — правда. Это она знала твердо. Знала и то: что бы ни случилось, ее место рядом с ним.
Не вынес Илья долгого молчания жены. Оглядывая ее с ног до головы, сердито заспрошал:
— Знаешь, чия ты жинка теперь, а? Нема одеть что? В страму вгоняешь?
Анюта покачала головой:
— Уж ты вогнал, так вогнал. Некуда дальше. На улицу выйти стыдно. Соседи хоронются, как от скаженной.
Илья, усмехаясь, привалился на спинку стула.
— Тебе детей крестить с ними, соседями?
В душе он не рад уже был, что затеял этот «подготовительный» разговор. Потер ладонью лоб, приступил без обиняков:
— Начинай укладаться тут… На днях подводы подгоню. Как барыня жить будешь. Хоромы! Шесть комнат, двор, конюшни. А сад? Макарку в другой думаю пустить домишко, что во дворе. Нехай хоть перед смертью поживет как люди.
Намеки о переезде в «хоромы» Илья делал и раньше, но Анюта значения им не придавала, сболтнет спьяну да забудет. Стояла в дверях горницы как на иголках. С вечера пропал Ленька. Всю ночь не сомкнула глаз. Все ждала, вернется. И постель постлала под навесом. До сих пор так и нет. Потому в кухню и спать перешла. Надо как-то скрыть, отвести-Спросила смиренно: