— Буржуем живешь, — усмехнулся секретарь, оглядывая горницу. — А там сад какой выкохал.
— Выкохал… — Демьян Григорьевич не знал, на какой стул присесть. — А вы думали, Бережной без вас не проживет? Проживет Бережной. Не из глины леплен.
Демьян Григорьевич не находил себе места. Силился не глядеть в улыбчивые и мирно настроенные глаза Кости— боялся сорваться прежде времени. Горячим комом подступили к горлу слова, какие копил бессонными ночами. Вот она, пора, пришла! Выскажется! Глянул нечаянно на стол и обомлел: на белой скатерти искрилась от лампового света бутылка московской, стояла и закуска. Ну и шельма старая, Власовна, когда успела? Вроде и не входила в горницу. И Демки нету. Сидел же на сундуке, вертел в руках флажки. И — вышел пар.
Обозленный и в то же время ощущая всем телом облегчение, мельком глянул в глаза Кости, пригласил:
— Ну, придвигайся… Не выливать же.
— Что выпили, что вылили.
Секретарь не ожидал повторного приглашения. Хитроватую ухмылку не пытался маскировать. Заговорили о боях в Донбассе. Вспомнили и гражданскую, «свою». Даже она по сравнению с этой — небо от земли. Особо на теперешние трудности нажимал Костя Малых. Оказывается, он мастак рисовать картины не только светлые, но и мрачных тонов. Захмелевшему Демьяну Григорьевичу показалось, что он именно и пришел, чтобы просить помощи. Без него, Бережного, у них там дело не вяжется.
Зачастило, запрыгало сердце у старого рубаки. С трудом удерживал злорадство. Ждал главного: с чем явился незваный? Опорожнили по старой памяти бутылку. Костя начал с боковых, фланговых охватов:
— Советская власть временно оставляет район. За Волгу эвакуируемся. Недельки через две-три, по-видимому, — кивнул на карту. — На Дону оборону держать смысла никакого нет. Кулак у немца на Южном фронте увесистый. И принимать удар сразу — это, брат, рискованно. Поослабить его — наша задача. Обороняться будем на Волге. И оборона столицы, и оборона всей Советской власти будет в Царицыне.
Неспроста назвал город по старинке — с Царицыном связана их крылатая молодость, горячее и лихое время. Демьян Григорьевич сжался весь внутри.
Не давая опомниться, Костя Малых перешел в лобовую:
— Тебе, Демьян, задание… Райком поручает, партия. Возглавишь подпольную группу в районе.
Демьян Григорьевич задохнулся — всего ожидал, но не этого.
— С хлебом связано тут, — после молчания продолжал секретарь, умышленно отводя глаза: давал время Бережному прийти в себя. — У нас элеватор, железная дорога. Словом, надо помешать фашистам отправлять в Германию хлеб. А урожай, сам знаешь, какой нынче… Уничтожать будете на корню, в эшелонах. Люди уже подобраны.
— А я тут при чем?
Жалобно взвизгнул венский стул под Демьяном Бережным; развалясь, он склонил набок тяжелую стриженую голову. Глядел на друга детства крохотными медвежьими глазками суженно, усмешливо. Налитые щеки горячо лоснились. Говорил — явно куражился:
— Я не коммунист. Дажеть как бы и в контры попал. Садочек кохаю. Буржуй, одним словом. А в таком деле советский человек нужон.
— Все правым себя считаешь?
— А кто виноват?
— Директор Заготзерна, коммунист Бережной.
— Бывший директор и бывший коммунист.
Мимо ушей пропустил Костя Малых поправку. Наколол вилкой кусок хлеба, отщипнул, остальное положил обратно в вязанную из ивовых прутиков хлебницу. Жевал медленно, твердо.
— Из-за твоей халатности сгноили живьем на токах столько хлеба. Видите ли, осень дождливая выдалась… Могли бы и судить…
— Кто ж тебе не дозволял? Судил бы… Гм, напужал старую бабу…
Тяжело засопел Бережной. Всунул ладони под мышки, сдавил, воли боялся им дать. Всем телом подался к столу:
— Нет, товарищ секретарь райкома, до той поры, покуда ты не взойдешь на трибуну и всенародно не отречешься от тех слов, что бахнул на бюро в тот день, разговору у нас об этом не будет. Точка.
— Стало быть, отказываешься?
— Да, отказываюсь.
С тем и ушел Костя Малых. Спускаясь с порожка, спросил:
— А ты, Демьян, не забыл, где райком?
— Забыл!
Крикнул вдогонку уж, в спину.
Шел Малых по глухой улочке, хитро усмехался в темноте и от нетерпения потирал ладони.
До полуночи не спал Демьян Григорьевич. Дал волю злобе. Потом усмирил свою непомерную гордыню. Успокоился, успокоился. Задремал. Ворочался сквозь дрему в жаркой перине, будто его донимали блохи, скрипел зубами. Власовна взяла грех на себя. Засыпая, дала себе слово: переглядит мужнину постель.