Ткнулась Любовь Ивановна в подлокотник кресла, на руки. Пылающим лбом ощутила гладкий холодок кожи. Не плакала, а вздрагивала изредка — слезы выплакала раньше. Мало-помалу успокоилась. «Не реветь, — наставляла себя. — Расстроишь и его…» Вечером забегала Галка Ивина, соседка. Она и рассказала, не скрывая, что Мишку на допросах бьют. А нынче пришла вот сама. И не знала толком, проститься ли, подбодрить или еще чего… «Нет, нет, только не просить пощады…»
Долго ли просидела так, она не помнит. Почувствовала, заныла поясница от неудобного положения. Подняла голову, в глазах — светлячки. Встряхнулась. Светлячки пропали. И сразу увидела сына. Даже боль про-бежала в корнях волос. Грязная, в каких-то мокрых ржавых подтеках рубаха его четко выделялась на фоне голубой бархатной портьеры. Успела сообразить: за портьерой скрыта дверь, в которую провели сына. И не провели, а неслышно втолкнули. Странным показалось, что он стоит совсем без движения, похоже как замер у обрыва… Згляделась в лицо, ойкнула.
Мишка вздрогнул, повернулся на звук:
— Мама?!
Выставил руки, шагнул и наткнулся на пустое кресло. Она подскочила, вывела из тесноты. Всем телом прилипла к нему.
— Боже мой, сынок, — шептала, сраженная страшной догадкой.
Мишка ощупывал ее плечи, голову, терся щекой об тугой, пахнущий мылом валик волос.
— Я вижу, мама… Что ты… Больно смотреть… Свет режет. Лампочка, что ли, без абажура?
Дотронулся пальцами до глаз, вздрогнул от боли, замер.
— Нет, нет, ничего… Пройдет. Спал я… И меня подняли… Я и тебя вижу… На тебе белое платье… Помнишь, а нем ты была на папином дне рождения? Во Львове еще…
Любовь Ивановна со страхом оглядела свое черное платье. Сжалась вся, норовила зайти ему вбок.
Радоваться бы пану Терновскому. Но нет ее, полной радости. Огорчает сын. Неладное творится с ним. Понимал смутно, дело не только в смерти пани Веры…
На днях между ними произошла первая открытая стычка. Вальтер подал рапорт — просился на фронт. За обедом отец накричал на него. Выскочил тот из-за стола. До полудня пропадал где-то. Нынче отказался вести протокол допроса. Барон Гросс промолчал, но выразительно пожевал губами…
Вбежал Вальтер к себе в комнату, закурил. Вслед за ним вошел и отец. Не отпуская дверной ручки, глядел сурово.
— Мальчишка!
Знал, что криком и угрозами не возьмешь. Опустился в кресло, устало вытянул ноги в блестящих форменных сапогах. Попросил сигарету. Выпустив дым к потолку, проговорил совсем уже спокойно:
— Нервы, мой мальчик, нервы.
Зло швырнул Вальтер в окно окурок.
— Прежде чем повесить… наиздеваетесь. Отец нахмурился, но сдержался.
— Тебе всерьез надо отдохнуть, малыш. В Париж хочешь? Там проветришься…
— Мне стыдно, отец… Стыдно смотреть этим людям в глаза.
Это слишком для панов Терновских. Нижняя челюсть с раздвоенным подбородком выкатилась вперед у коменданта, рубец на побелевшей щеке почернел. Поднялся, хлопнул по столу:
— Лю-ди?.. Скот! Их место у твоих ног, пан Терновский! Ты в России не гость — потомственный хозяин, слышишь?! Русский дворянин!
Прошел к двери, крутнулся на каблуках. Голос сорвался до хрипоты:
— Двадцать лет я вынашивал вот тут… Добился! Для кого, тебя спрашиваю, а?
Всунул Вальтер свежую сигаретку в рот, выплюнул. Горячка у него прошла. Заговорил спокойнее, осмысленнее:
— Ты ослеп от ненависти, отец. Россия вовсе не та, о какой ты рассказывал. И люди не те. Не рабы, не скот. Ни петля, ни свинец не заставят их опуститься на колени. Разучились они так стоять за двадцать лет, пока не было тебя здесь. Да, да.
— За-амо-олчи-и!
Трясло пана Терновского. Упал в кресло, отвалил на спинку крупную с белесыми висками голову, часто дышал открытым ртом.
Глава тридцать седьмая
Вертел Андрей в руках нож. «Задал Никита задачу! Выгородить брата хотел или еще что?.. А Воронок? Знает тоже? — мучительно думал он. — Только нет: уж мне бы он шепнул…» Почесывая бритый подбородок, скосил глаза на Леньку.
Сидели они у Ганочки во дворе, возле ивинского плетня. Ленька оседлал корневище. Откручивал машинально длинный, как хлыст, корень. Вид у него был дохлый. Андрей, желая подбодрить, подмигнул ему:
— Ну и ребус братан подсунул нам.
Не разделял Ленька его усмешки. Насупился еще больше. Губу накусал; горела, как наперченная.
Колупая ножом землю, Андрей перебирал в памяти все мало-мальские встречи с Никитой и Воронком. Около коновязи как-то утром чистили лошадей… Воронок предложил сходить к Картавке «разогнать тоску». Ники-та отказался, сославшись на что-то домашнее… А на днях, после совещания у гильфа, они сошлись на веранде. Встреча явно случайная. Опять зашел разговор о том, как бы кутнуть. И опять отнекивался Никита. Спасибо, его кликнули в кабинет. Воронок презрительно сощурился, сплюнул: