Входил в курень с твердым намерением арестовать сына. Уверен был, что к ночному ракетчику он имел самое близкое отношение. Иначе зачем очутился тут, в Кравцах? Уехал в Ермаковку… Совсем вбок. Умышленно громко стучал в горнице сапогами. Наклонился к кровати. Волосы зашевелились под папахой… Анюта, ей-богу, Анюта, когда была еще в девках. Тугие завитушки волос, резкие брови и улыбка… Что у матери, что у сына— одна привычка улыбаться во сне. Всхрапнул Лень-ка, перекатывая по подушке голову. Как от горячего, отдернул Илья руку. Взял страх: проснется!..
На носках вышел в прихожку. Избегая совестливого взгляда Воронка, отдал приказ облазить все сальские камыши и яры окрест хутора. Велел забрать всех полицейских, отослал даже своего телохранителя, калмычонка Даржу…
Не гадал Илько Качура, что подступит пора расплачиваться за все черное, содеянное им, кровью своих детей. Чужую пускал лихо, бездумно, а свою отдавать невмоготу. Жесток был сердцем, тяжел на руку. Ненавидел люто «голь» — она по-своему распорядилась с обширным подворьем его батьки, петлюровского ката. Мать померла, сгинул где-то и родитель. Один на один остался Илько со своей ненавистью. Рубал слепо, направо и налево, вымещал злобу. А приперло к стенке, увернулся от честной смерти. Хватило духу жить. С годами пустил корни. Молодыми побегами пошла от него новая зелень…
Разбудила Леньку тишина. Сквозь сон слыхал скрип дверей, топот ног. В выдавленный кружок в окне влетел с улицы перестук колес, голоса. Пока стучало, скрипело, спал мирно, уютно. А угомонилось — заворочался неспокойно в душной перине и проснулся. «Сон», — подумал, не открывая глаз. Потянулся, зевнул сладко. Что-то светлое переполняло его до краев. Бывало, он просыпался с таким ощущением каждое утро. Радовала выбеленная стена кухоньки, яркое солнце в конце степи, мать в белой косынке… Вскакивал с постели с каким-то трепетным ожиданием: что принесет этот день?
Перелег на прохладный край подушки. Перед глазами яркие вспышки ракет… Выворачивающий душу вой сирены накрыт грохотом вздыбленной земли и огня… Улегся гул, погас пожар, а чувство радостного, светлого не покидало. Напротив, оно росло. Еще не осознал явственно… «Аля!»
Открыл глаза. За окнами — утро. По всему, в доме никого нет. В прихожке, слышно, стучали ходики. Покойно и на улице. Не мог больше лежать. Отбросил одеяло, вскочил. Хотелось скорее выйти из духоты на свежий воздух, глянуть при свете дня на лица людей, а особенно— Али… Нет, пойдет к ней сейчас, вечера ждать не будет, как думал ночью, засыпая…
Насвистывая марш из «Веселых ребят», вошел в прихожку. За столом — отец. Один. Подпирал голову руками. Свалянные клочки русых волос свешивались на лоб.
Таким жалким и измученным Ленька еще не видал его. Глаза, глаза-то! Дикая тоска выжгла из них не только грозный блеск, но и цвет — из серых, с зелеными искрами, они стали белесыми, будто их присыпали пылью.
Застонала под ним лавка. Рука пересунула по скатерке папаху и осталась лежать на ней. Безвольным, расслабленным голосом спросил:
— Брата… подевал куда?
Отвисла белая шершавая губа. Закусил. И отвернулся к окну.
Сошлось у Леньки все внутри, сознался:
— В ярах, за Нахаловкой…
Ага, проболтался! Как рукой сняло оторопь. До звона в ушах сомкнул зубы, насупился. Ожили сразу и руки: застегнул ворот, одернул полы.
Напрасны были все его приготовления. Глядя куда-то в окно, отец проговорил отвердевшим голосом:
— Из хутора паняй зараз же. Да в станицу не являйся.
Тучи, иссиня-черные, с острыми красными краями, по бугор отрезали небо от степи. Силком пробивалось солнце Там, тут прорвет. Вдруг свет клином ударил в окно. Илья заморгал, чихнул. Утерся рукавом, недоумевающе оглядел пустую прихожку. Куда девался Ленька? Вот он… стоял… застегивал куртку… Нестерпимо закололо сердце. Полез под шинель, тер рукой, морщился. Отлегло. Вспомнил, сам отпустил…
Достал сигареты. Вместе с пачкой попалась какая-то скомканная бумажка. Развернул: приговор Никите. «В ярах… за Нахаловкой», — отчетливо встали в памяти Ленькины слова.
Вчера ночные патрули принесли ему до десятка таких листков — содрали в разных краях станицы. Жестокие, беспощадные слова приговора писаны слабой детской рукой, на листах школьных тетрадей. Под приговором — короткая подпись: «Скиба». Еще не умолкли в Кравцах взрывы, а в станице было уже известно: большевистские штурмовики навел на аэродром ракетчик с земли. Никто в полиции не сомневался, что это был Большак. Так и есть…