В калитку не пошел, нырнул в дыру. Затосковавшими глазами поглядел на синий бугор: за ним его хутор. Запекло в сердце. С завистью проводил стаю галок, правившихся в ярские сады на ночевку.
Другой месяц без отлучки Сенька в станице. Ни разу не довелось побывать дома. Что там теперь? Аля как? Мать наведывалась. Ни привета ни ответа. А спросить неудобно. Кто-нибудь из парней был бы, можно завести и разговор. Так хотелось тогда пробраться с Ленькой на аэродром!..
Аля вспоминалась каждую свободную минуту. И в карауле, и на квартире, у тетки Груши. Смыкал глаза — ясно видел заходящее солнце, накатанную, как холстина, дорогу и ее, Алю, на раме. Восстанавливал даже запах, исходивший от нее, — знойной степи, полыни. В мыслях старался обегать тот позорный испуг… И синий насмешливый прищур глаз: «Испугался?» Понятно, какая девка станет с ним после того гулять. Надолго пропал сон у парня.
Понуро свесив голову, Сенька старался наступать в свежий лошадиный след. Лошадь прошла только что: след чернел на заснеженной дороге, похоже, кто четки калмыцкие бросил на скатерть. Ткнулся в чьи-то хворостяные отвернутые воротца. Застыл: двор тетки Груши! Да это же из Кравцов кто-то!
Издали угадал Дикаря. Как человеку, обрадовался. Сдавил храп, на стегне пригладил мокрую натопорщенную шерсть. «В степи снег захватил, — подумал. — Кто же такой?» А сердце стучало, будто по нему, как по наковальне, молотками ходили.
Вместе с уличным холодом ввалился в жарко натопленную полутемную комнатку. С надворной белизны не сразу признал в укутанном детине Ваську Жука. Выдал голос, басовитый, обветренный:
— Здорово, здорово, служивый.
Швырнул Сенька на топчан кубанку, сбросил поддевку. Налетел на дружка с кулаками. Васька кряхтел на скрипучей табуретке, но не увертывался.
— Тут и не пробьешь… Зиму пугаешь? Навьючил шубу, черт. И винцараду еще сверху… Ну-ка, вываливайся.
Изо всей силы дергал за рукав. Васька отдувался да неуклюже разворачивался, упираясь в земляной пол сапожищами.
— Легше, легше…
— Терпи. Давно явился?
— Та вот…
Стянули шубу и брезентовый дождевик совместными силами. Заодно Сенька стянул у него с шеи верблюжий шарф, содрал с головы овчинную ушанку. Гамузом свалил всю пудовую мокрую тяжесть на свой топчан.
— Жрать небось хочешь? Поворачивайся к столу.
— Неголодный я.
— А тетки Груши нету?
— Та вышла…
Сенька гремел возле печки крышками, а сам разговаривал — не унялась еще радость от встречи:
— А я с дежурства. Как волк голодный. Полночи зубами клацал и день вот… Не чаю и в хутор вырваться. Как там наши, мать? Погоди, а ты за каким это в станицу?
Морщась, Васька силком разгребал пятерней слежалую, утоптанную шапкой за дорогу смоляную охапку волос. Глянул на Сеньку из-под бровины одним глазом, подморгнул:
— Магарыч с тебя… Акиндей прислал смену.
Чуть было не выронил Сенька чашку с борщом. Дул на пальцы, приплясывая, хныча, тер ими об штаны, об голову. Больше притворялся, чем на самом деле обжегся, — скрывал радость.
— Ох, стерва, горячая! Попробуй, попробуй! Спохватился Васька: жеребец еще не пристроен на ночь. Выглядывая в заплаканное оконце, обеапокоенно спросил:
— Дикаря бы на ночь куда? В катухе можно?
— Определим. Ешь.
«Неголодный» Васька орудовал деревянной ложкой хлеще голодного Сеньки. В промежутки, пока ложка находилась в пути от чашки в рот, успевал кусать хлеб и выкладывать урывками хуторские новости. Дуська Деркачиха приняла к себе какого-то военнопленного. Свадьбы не было, так, выпили самогонки с четверть, на том и вся гулянка. Да их, парней, она и не приглашала; возле окон огинались. Панька Гнида, полицай, тоже думает жениться. А на ком — черт его знает. Брехали там бабы. Повадился к Еремейке Васенке и бригадир Бедрик. Баба его недавно прихватила. Все «шибки» в окнах у Васенкиной хаты выставила скалкой, а самой Васенке шишек намяла, теперь по хутору ходит закутанная…
Сенька улыбался, но сам не чаял увидать конец всем этим собачьим свадьбам. Ждал терпеливо — вот-вот скажет…
На повторной чашке борща Васька круто завернул разговор к бомбежке аэродрома. Тут он и есть перестал; выкатывая шалые глаза, захлебываясь от восторга, передавал все страсти господние, какие довелось претерпеть немцам в ту ночь.
— В аккурат возле Деркачихи мы толклись. В полночь уже — кочет орал. Чуем: гудуть, гудуть. Наши по звуку. Вот уже «ад хутором… И ракеты — бах! бах! За садами. Веришь, все небо в ракетах! Десятка полтора, а то и больше! Весь хутор как на ладони. И почалось… Ад кромешный, ей богу! Все лопается и летит огненными кусками черт-те куда! А самолетов десяток — не меньше!