Васька не догадывался, что приятелю известны все тонкости налета на аэродром: считал, что Сенькина роль, как и его, сводилась к тому, чтобы не прозевать посадки «птиц». А остальное — дело других.
«Ну и брехать здоров», — думал Сенька, но разубеждать не стал. Ракет Ленька выпустил всего три.
Сеньку начало одолевать нетерпение. Хотел уже спросить, но Васька, умостившись на топчане, сам заговорил:
— До нас городская одна прибилась… Та ты должен помнить: на велосипеде катал еще… Аля…
Мучительно долго возил Васька красным наперченным языком по бумажке, склеивая цигарку, и еще медленнее смоктал ее, раскуривая отсыревшую махру.
— Ну и что… Аля эта?
Сенька пересел на скрипучий табурет, откуда только что поднялся Жук. Свесил голову, окутываясь дымом, — недоброе чуял.
— В Румынию катит. Полковник румынский сватает. Там такие, брат, квартеты с ним наворачивает — ого! Он на скрипке, а сама на гитаре. И спивает. У ней голос, у суки, ух! Сам он чи помещик, чи буржуй. Гад его знает. И фабрика есть, и пахоть. А барахла того ей навалил в хату — страх. Бабы наши хуторские чисто одурели. Только и разговору…
Затянулся Васька; изо рта такие же горькие, как и дым, продолжали выходить слова:
— Уезжает, это точно… Он, румын тот, тоже у Дашки живет. В другой половине, через сенцы. Так что там…
До колен опустил Сенька голову. Гуще окутывался дымом,
— А еще приезжал какой-то тутошний, из станицы. У Паньки останавливался. И с ним — тоже… Сам видал. Но, по всему, этого отшила. Румын сподручнее.
Сенька встал. «Вот почему Ленька без охоты и вспоминал ее…» Тучей прошелся по комнатке, около порога растоптал окурок. В окно выглянул.
— Не темно еще… Успею и доехать. Васька поднял на него глаза:
— Одурел человек.
Застегивал Сенька телогрейку, а сам не чувствовал в пальцах пуговиц. Поверх накинул мохнатую бурку (Макар Денисов выдал со склада. Положено сдать ее, но он еще когда решил поскакать в ней в хутор! Потом перешлет с Панькой Гнидой).
Пробовал сперва Жук отговорить его, но под конец махнул рукой. За воротцами спросил:
— А куда же являться мне?
— Найдешь, — Сенька зло оскалил зубы.
Уже в седле он ощупал карман — наган семизарядный, Андреев подарок. Не попрощавшись, с места кинул Дикаря в галоп.
Перескочил мост, на гребне крутого выезда столкнулся с верховым. Знакомый калмык из соседнего хуторка, Даржа. Был он у Качуры в телохранителях, а теперь вместо Андрея заворачивает военным «отделом» — инспектор. Остановились.
— В Кравцы?
Инспектор красиво избочился в дорогом скакунеком седле; глянул, как царь, в черноту Мартыновского бугра, покачал мудро головой.
— Вертай назад.
Сенька, любуясь темно-гнедым тонконогим англо-арабом, ожидал, пока Даржа прикурит. Ловко, тремя струями — две из кругленьких ноздрей, а одну изо рта— выпустил он дым, вбил опять свое:
— Вертайся назад.
Слыхал Сенька про старинный калмыцкий адат, повадку: бывало, при встрече сроду калмык не скажет русскому, что видал на своем пути. «Не видал, не бачил» — вот ответ. При Советской власти вся та царская закваска была забыта, и Сенькины сверстники-калмыки знали ее тоже понаслышке. Но нынче жизнь повернулась на старое, надо придерживаться обычаев дедовских. А ему, такому большому начальнику, и вовсе.
— Думаешь, того черного побоюсь?
Пошел Сенька на хитрость; знал, причина в чем-то другом, не в надвигающейся ночи. Подобрал поводья, тронул. И не утерпел Даржа: в глубоких без ресниц прорезях глаз метнулся испуг. От всей его величавой осанки остались одни накрест взятые по дубленому полушубку ремни да курпейчатая папаха с зеленым верхом. Ткнул нарядной, в махрах, плетью в темень на белом бугре, страшным шепотом заговорил:
— Волки! По Бурмате пошли… К вашей дороге, на Кравцы. Семнадцать штук насчитал! Неправду говорю? Налетишь, ей-ей…
Укрепил Сенька на голове выгоревшую кубанку, кивнув на прощанье инспектору, дал повод Дикарю. Подхватил ветер бурку; захлопала она крыльями, то взвиваясь выше головы, то падая на круп жеребца. Дикарь туже прижимал уши — наддавал ходу. Черно брызгали ошметки от задних ног. «В Румынию… Помещицей румынской захотелось… А русской столбовой дворянкой не желаешь? Не-ет, мы устроим тебе проводы… Так не уедешь… Нет-нет!» — возвращался Сенька к своим горячим мыслям.
Лесопосадку проглядел. Голую степь, целину, почувствовал по бегу лошади. Сбавил ход, осмотрелся. Потемнело заметно. От станичного моста бугор был еще различим; теперь он стушевался с небом. По рыжей стене буркунов догадался: Бурмата балка.