Дикаря перевел на шаг. Тревожно вглядывался во все темное, кусками. Поймал разгоряченной щекой ветерок, подумал: «Если они не перешли еще дорогу, ветер нанесет лошадиный запах…» Заметил: жеребец спускается в балку уверенно, без тревоги — животные чуют беду раньше человека, — успокоился и сам.
Из балки поднялись шагом. Выставились на пригорок, Вскинул вдруг Дикарь умную горбоносую голову, навострив уши, втянул с храпом воздух и сам взял с места в карьер. Только просил повод. Сенька вертелся в седле, стараясь увидать, что творится за спиной. А беда висела. сбоку. На чистой, без кустика заснеженной глади (это уже был выгоревший сенокос) зловеще выгибалась черная цепочка. Волки шли наперерез, тесно, хвост в хвост. Интервал держали строго. Первый оторвался шагов на полсотни. По легким броскам его Сенька с холодеющим сердцем определил, что встреча неминуема. И произойдет она не дальше как на том вон подъемчике из низины. Почуял это, наверно, и Дикарь. Не упуская волка из виду, хватал широко раздутыми ноздрями подмороженный воздух и наддавал.
Сенька нетерпеливо сжимал в мокрой ладони рубчатую колодочку нагана. На смену оторопи явилась ребяческая горячка. С искренней досадой заметил: черное, скачущее сбоку, отодвинулось, надо больше поворачивать голову, чтобы видеть. Проскочил мартыновскую насыпанную дорогу. Тут уже совсем отлегло: хутор — вот он, в лощине. Проступала чернь садов; белым облаком повис над ними правый бугристый берег Сала. Завиднелись и крайние дворы. Из озорства уже, откинув руку, выстрелил Сенька, гикнул ожившим голосом и выпрямился в седле. Так и влетел на всем скаку в темный проулок между школой и хатой деда Тимохи.
Что-то невидимое рвануло голову, огнем обожгло рот. Взмахнул Сенька руками и уже почувствовал, что лежит на земле. Услыхал людские голоса, с трудом приподнялся на локоть. К нему наклонились два не то три парня, из двери школы выбегали еще… Неподалеку тихо заржал Дикарь.
— Тю, Чубарь!.. — вскрикнул над самым ухом чей-то знакомый голос.
Еще не совсем сообразив, что случилось, поднялся Сенька на ноги. Кто-то разыскал и нахлобучил ему на голову кубанку. Несколько рук потянулись сбивать снег с бурки.
Разъяснилось, когда крикнули:
— Кабель вот, хлопцы! Оборванный…
— Бабка Тимохина белье на ночь убрала, а его снять забыла. И налетел вот…
Зачерпнул Сенька пригоршню снега, протер окровавленные губы. Глотал снег, утолял жажду.
— Дикаря отведите на конюшню, — попросил.
В школе при свете чадящей гильзы увидал Алю. Она сидела в дальнем углу, прижатая сбитыми в кучу девчатами. Притихшая на диво; глаза от света коптилки горячечно блестели. Бледнее выглядело и лицо. В его сторону не смотрела. Видал он ее еще по теплу — простоволосую, босоногую, в платьице; теперь на ней мальчишеский шлем из коричневой поросячьей кожи, ношеное легкое пальто, а на груди бантом выбивался такой же синий, как и глаза ее, шелковый шарф. Оттого Аля была наряднее и праздничнее хуторских девчат, тепло укутанных в пуховые платки и телогрейки.
Девчата пошушукались и одна за другой прорвались сквозь ребячий заслон к двери. Вывела Катька Гребнева. За девчатами подались и хлопцы.
Сенька с ненавистью глядел на мечущийся огонек. По девичьим припевкам понял, что улица развалилась окончательно: стайки пошли каждая на свой край. Прислушался: к какой прибилась Аля? Голоса ее не слыхать. Далеко уже в проулке взвился высокий плачущий Катькин голос: «Ага!» Следуя правилу тушить свет последнему, дунул на пламя и пошел к двери, выставив впотьмах локоть, чтобы не стукнуться лбом о притолоку. В чулане с кем-то столкнулся. Еще не слыша голоса, по запаху духов догадался…
Глава сорок четвертая
Смерть Никиты примирила на короткое время супругов. В комочек сжалась Анюта. Днем двигалась, что-то делала, горе материнское выплакивала ночами. Понимала разумом: не заслуживает покойный, чтоб по нему так убивались, но сердце-то не речной голыш. Какой палец ни обрежь, боль одинаковая. Догадывалась, чьих рук дело… И не осуждала. Только страх крепче брал ее, когда думала о младшем…
Надломилось что-то в душе и у Ильи. Сник, увял, словно куст чернобыла у дороги, сбитый колесом. Куда девалась недавняя лихость в осанке, в повороте головы. Тускл, блуждающ взгляд. Погас будто и малиновый верх каракулевой папахи. Не по-людски седели и волосы: клочка-ми, как у волка. То на виске проступит серый клок, то на темени.
Похороны прошли без людей, без пьянки. Отвез сына на кладбище сам ночью. Набивался в помощники Макар — отмахнулся. Двое не то трое суток безвылазно провел дома. Ходил по двору как полоумный. Остановится возле огорожи, глядит куда-то, а пальцы быстро-быстро ощупывают сучки, трещины на бревне, похоже как слепой. Или в саду: упрется взглядом под ноги, а руками перебирает вишневые голые ветки.