— За кураем в степь! — вскрикнул он от радости. — На топку… для тетки Груши. День проведем. А вечером опять…
Из темени проулка ступнула высокая фигура.
— Пан хороший, сами промеж собой беседуете? По всему, не от сладкой жизни. Дозвольте прикурить?
Человек складным ножом переломился в поясе, потянулся к Сенькиной цигарке.
— Совсем наоборот, дядька Егор, — сказал Сенька. — Жизнь — помирать не надо.
— Ото ж…
Громко чмокая губами, он долго прикуривал, не попадая в темноте своей самокруткой в светящуюся точку. Чертыхнулся, придержал Сенькину руку, помогло.
— А ты, хлопец, чьих будешь? Не признаю по голосу. Не Власенковых, случаем?
— Постоялец тетки Груши, из хутора.
— Ага, ага. Наведаться, стало быть? Самое время для гостей, — не то поперхнулся дымом, не то хихикнул дядька Егор. — Чуешь, на шляху?
Освободил Сенька из-под кубанки одно ухо, наставил в сторону бугра, где невдалеке за станицей проходила насыпная дорога на юг, к Дону, и дальше — на Ростов. Оттуда доносился какой-то сплошной, неровный шум, напоминающий гул ветра в печной трубе. «Машины», — догадался он.
— Тягу ноземец дает. Наелся расейской землицы по ноздри, дале некуда. Третью ночь без остановки, под куст выбежать некогда — машина за машиной. Укатали дорогу, что стол. Сказывают, захлестнули наши Царицын прочным узелком. Ишь, ишь… И по ночам работают.
Здесь, в станице, гул приближающегося фронта слышнее, четче, нежели в хуторе; строже послушать — можно различить отдельные пулеметные очереди.
— Станичное начальство, поди, унесло ноги. А, дядька Егор?
Огляделся Сенька — никого нет. Как явился тот из темноты, так и пропал в ней, ровно нечистый. Хотелось поосновательнее расспросить о «дикой сотне», формируемой в станице, для которой привели они с дедом Тимохой подводы и Искру.
— Тьфу ты, провалился будто, — хлопнул с досады окурок об землю, растоптал жаринку сапогом. — Сам погляжу, что там у них, у диких, робится.
Подходить к полиции улицей Сенька побоялся: чего доброго, нарвешься на патруль. Двинул к парку огородами, на ходу перекладывая зеркальце из правого кармана в левый, чтобы не звякало о жестяную коробку. Ко двору пробрался глухой аллеей. Сжимая сучковатую палку, силился узнать, что делается за забором. Постепенно темнота. поредела, или присмотрелся — стал различать лошадиные головы, силуэты подвод. Людских голосов не слыхать. Подвод совсем мало: то ли уже успели уехать, а эти остались ждать таких вот, вроде него, Сеньки, то ли и все…
В ближнем доме с грохотом распахнулась дверь — пьяные выкрики, топот ног под гармошку. Тут же оборвалось: дверь закрыли. Скрипнули рассохшиеся порожки, глухо окликнули дважды:
— Часовой. Часовой!
И погодя, уже возле подвод:
— Сбежал, сука, и этот…
Светлячок папиросы петлял между бричек; хрипатый, осипший голос умеючи вязал по-матерному, кому-то грозил:
— Перевешать всех мало… такую мать… Воронок, ты? Слышь, что ли! Большевики на хвост наступят.
В ответ промычало.
— Скотина, нажрался до утраты сознания. Стой! Не подходи… стрелять буду!
Сенька крепче прилип к забору: узнал голос самого Качуры. Сердце стучало гулко и часто, будто вхолостую. Полохнул выстрел, другой, третий… Слышно, как в колхозном саду, совсем в обратной стороне, сыпались наземь подрезанные пулями ветки.
— Одурел, гад, со страху либо спьяну. — Сенька выдохнул свободно только за парком и, прикрывая рукавом полушубка рот, засмеялся.
Глухими закоулками пробрался к ярским садам. Знал: ни Леньки, ни Галки нет в станице, но потянуло в эти края. Пробрался во двор к Качурам. Посидел на завалинке возле кухни, ласкал Жульбу и Букета. Будить тетку Анюту не осмелился: начнутся расспросы, слезы… Как-никак, сын-то, Никита…
Зашел в терны, к Вериной могилке. Постоял возле камня. Задумался, комкая в руках кубанку. Услыхал вдруг за спиной покашливание, присел. Рванулся было бежать, но остановил знакомый голос:
— Погодь, кричу!
Вышел из терника. Смущенно тряс костлявую руку деда Ивы.
— Ишь, заяц… скакнул.
Наклонившись, Ива недоверчиво вглядывался ему в лицо, будто боялся в потемках обознаться.
— Ты каким чудом тут обратился, а?
— Да так… Проведать.
— Из хутору давно?
— Зараз вот…
Откуда-то взялся и другой. Низкорослый, полнотелый, в парусиновом винцараде, дождевике. Подступил вплотную. Как буравами сверлил острыми медвежьими глазками из-под лохматых бровищ.
— Чубарь? Ага, он самый… Ну, здорово, парень! Две огромные, тяжелые, как кузнечные молотки, руки легли Сеньке на плечи.