Перед глазами у Сеньки — руки, горячий блеск южных глаз, дикий оскал зубов. Руки тянулись все ближе. Они уже возле головы Искры, черные, распяленные. Хотел оглянуться на своих, но почувствовал, что его взяли за сапог. Грязная лапа клещами сомкнулась на уздечке под самым храпом кобылицы. Искра попятилась, норовя вырваться. Рука погнула голову книзу.
Сенька, привстав на стременах, рубанул со всего маху плетью по руке, сдавил сапогами горячие бока кобылицы. Искра, почуяв свободу, с облегченным ржанием свечкой взвилась над бараньими шапками; работая ко-ваными ногами, будто ножом разрезала тугое желто-зеленое людское месиво.
Люди, округлив заросшие пасти, кричали что-то протяжно и гортанно. Чертом вертелся Сенька в седле, остервенело отбивался плетью, сопровождая каждый удар руганью. Его неистовство передалось Искре: прижав маленькие уши, она металась в тесном кругу, как мышь в ловушке, хватала по-собачьи зубами.
Сенька бил и бил плетью. Кубанка упала наземь; слипшиеся волосы трепались будто на ветру, раскрасневшееся лицо перекошено злобой. А кольцо все сжималось и сжималось… «Где они?! Что так долго?!» — распирали ярость и отчаяние. Ему казалось, что он уже страшно давно на гребле. Голос упал до хрипоты, рука одеревенела, устала махать.
И вдруг какая-то сила подхватила Сеньку и швырнула вместе с лошадью на тот берег. Суховеем налетели подводы; кривоносый, поднявшись на арбе во весь рост, орал благим матом, вертел над головой кнутом, напуская на одуревших и без того лошадей страх. За арбой, след в след, шла бричка. Деда Тимоху тоже муха ядовитая укусила: полосовал кнутом своих меринков, хрипел натужно, силясь что-то прокричать сквозь встречный ветер, квачом застрявший в горле.
За речкой обнаружил Сенька пропажу. Хвать рукой — нет кубанки. Придержал Искру. На гребле странное затишье. Солдаты стояли, понуро опустив головы. Меж ними, как среди пней, бегал кто-то в ремнях, белой лохматой шапке, размахивая и указывая на него, Сеньку, пистолетом. «Офицер. Добре, что успели…»
— Бывай здоров, камарад! — Он помахал ему на прощанье плеткой.
Своих догнал Сенька на бугре, недоезжая лесополосы. Парни встретили восторженно, кричали все разом, восстанавливая обрывки только что виденного. Дед Тимоха явно не разделял восторга, насупив брови, проворчал:
— А шапку-то… оставил там.
Кто-то протянул треух, но Сенька отмахнулся.
— Чего зевали? Гнать надо было, а то стоя-ат, уставились…
Говорил сердито, хмурился, а глаза, еще не остывшие от возбуждения, искрились пылко и озорно.
— Спятил, — обиделся кривоносый. — Да мы не отставали. Только ты влетел на середку, как и мы следом. Скажи, Сашка?
Чернявый хлопец в куцем пиджаке из русской шинели поднял глаза, поддакнул.
Сенька примирительно улыбнулся:
— Чуть не стащили, воронье…
Позади тяжко вздрогнула земля. Над станицей расходился черный земляной шар — взорвали что-то в Панском саду. Тут же на виду оторвался снизу еще один шар, потом еще и еще… Степь забило как в лихорадке, звуки дошли до бугра с опозданием.
Вскочил на ноги чернявый паренек, заорал, размахивая шапкой:
— Большевики! Наши! Кривоносый успокоил его:
— Дура, склады рвут. Там снаряды у них.
Сенька, развязывая сбитый жгутом платочек, подмигнул:
— Отслужил, спасибо.
Скомкал небрежно его, сунул в карман. Без всякой видимой причины жиганул Искру плетью.
— Стоя-ать! Теперь домой, хлопцы.
Солнце светило недолго; потянуло ветром, слякотным, противным; из балок пополз туман: сверху валом пошли снеговые тучи. Лесополоса, до этого нарядная, вся в серебре, погасла, подурнела и стала черной, будто после дождя. Повалил снег. Хлопья падали огромные, мохнатые, как бабочки-капустницы, и таяли, едва усевшись наземь.
До Бурматы по целине гнал Искру в намет. Где выскочил из снеговой полосы, Сенька толком не заметил. Перемахнул балку, остановился.
По бугру снег задерживался, не таял. Щурясь, с удивлением оглянулся: и узнавал, и не узнавал знакомых мест. Еще вчера вечером степь была серая, грязная, неприветливая, а сегодня преобразилась, оделась в белое, как невеста. Неподалеку, в лощине, темнела бригадная мазанка; в ней Сенька проводил каждое лето, а там дальше торчали обугленные сваи сгоревшей колхозной кошары. Сиротливо стоял на одной ноге, поскрипывая, колодезный журавль, сруб скособочился, осел. К глухой стенке мазанки приткнулся трактор-колесник; считай, переждал годину дома в своих степях, а весной — за работу. Трудно придется первое время: один на весь колхоз.