Смахнул Мишка волосы, обошел кругом. И вдруг захотелось поклониться святому месту. Стать на колени и поклониться. Низко, до земли. Разве те люди не заслужили? За светлое его детство они сложили толовы. А почему бы и ему, Мишке, не отдать свою жизнь за тех, кого еще и нет на земле?
Не слыхал, как подбежала Вера. Сияющая, румяная. Затормошила, запрыгала. Желтый пучок норовила ткнуть в лицо Пахли они мокрой землей и дождем.
— Понюхай, понюхай! Увертывался Мишка, мотал головой.
— Вот ненормальный, — сердилась Вера. — Ему говорят, пахнут. Ну, чем? Чем?
Изловчась, обвила рукой его шею. Прижалась всем своим гибким телом. И смеялась без удержу.
Вывернулся Мишка. Стиснул ее тонкие руки.
Ойкнула хохотунья и присмирела. В серых родниковых глазах плеснулся испуг: черные зрачки расширялись, расширялись. Побелели и задвигались ноздри. Один рот остался безучастным — открытый, онемевший, — застигнутый врасплох. Руки уперлись ему в грудь.
Сжимал Мишка ее. Со всей неумелой горячей силой ткнулся в остывшие губы. Ощутил солоноватый вкус.
Не отвернулась Вера. Рот по-детски прикрыла ладонями, будто обожглась. Стояла испуганная, поникшая.
Неожиданно выглянуло солнце. Красное, холодное. Загорелись лужи. И показалось Мишке, что на дороге не вода, а кровь. Ощутил он вдруг легкое головокружение и тошноту.
Глава семнадцатая
Днями пропадал Ленька на охоте. Уходил чуть свет, едва заслышав в горнице отцов кашель. Пихал в карман кусок хлеба, свистел Жульбе.
Спал кобель на крыше сарая. На свист поднимал голову. Прыгал прямо наземь. Выгибая горбатую, мускулистую спину, сладко и протяжно зевал. Стряхнув остатки сна, становился как солдат: «Я готов».
Из дверей кухни косилась мать. Смутная тревога на душе ее не улеглась. Сопел отец, волчонком-глядел ему в спину и сын. Не встречались они и за обеденным столом. Все ждала: обойдется. А душой понимала: самое страшное впереди.
Скрывалась серая рубаха сына в пожелтевших будыльях кукурузы, голосисто, наигранно громко шумела вдогонку:
— Гляди к обеду вертайся! Слышь, Леонид. А сама знала: вернется только к заходу.
…В Лялином куту, на ерике, в рыжей щетине талов затерялась мазанка, колхозная птичня. Набрел Ленька на нее лета два назад. Ходил с отцовым ружьем по ерику. Увязался тогда за ним и Жульба. Был он щенком месяцев семи — криволапый, зевластый, все мослы наружу— и двигался боком как-то, отвалив на сторону тяжелый кривой хвост. Вдобавок и с выдранным веком — квочка клюнула. Глядеть на него было тошно. Все порывался Ленька бросить его в степи, отвязаться от страшного, но решил дело птичник. Протягивая воду, покосился на Жульбу, откинувшего хвост в холодке под мазанкой. Утер подолом дно опорожненной кружки, еще глянул.
— Псовая собака.
— Какая?
— Порода. Кость-то вона, вишь?
На какую кость указывал старик, Ленька не знал, но отношение к щенку изменил с той поры. На другое лето и сам убедился в «псовости» кобеля. Вырос, окреп. От того щенка осталось вывернутое веко. И по резвости Жульба не находил себе равных среди гончих по всему ярскому краю станицы. Выказал вскоре и норов охотничий, зуд этакий — не терпел в гонке перед своим носом мелькавший собачий хвост. Прерывался напополам, взвизгивал, а обгонял. И брал по-особому, с маху, только ему известным и доступным приемом. Особенно зайца. Кидал вверх одуревшего от страха косого и не давал падать наземь. Подхватывал на лету, неуловимо быстро сводил челюсти, выдавливая остатки заячьей души; клал его бережно на траву готового, теплого. Не отходил, пока не добегал запыхавшийся хозяин.
Учился Жульба этому приему на сусликах. Суслик — зверек хоть и не резвый, но маленький, и такому верзиле несподручно сверху доставать его на бегу. И так и этак примерялся. Сперва падал и на брюхе ехал по бурьяну сажени три. Потом наловчился отрывать его от земли и кидать вверх.
Лису брал тоже таким способом.
Весной этой старик пожаловался. Присоседилась к нему лиса. Где-то тут, по балке. Собачонка чует ночами, тревожится. Пробегала как-то и днем на виду, возле самой птични. Правда, ведет она себя по-соседски пока, по-доброму, но веры ей нету.
— Глаз да глаз нужен, — хитро щурился птичник. — Гитлеровские чисто замашки: однорядь договорок мирный подписывать и курок взводить. Знаем, наученные.
На то и вышло. Утащила плутовка гусыню. Днем, в самое пекло. Кинулся дед в талы на гусиный предсмертный вскрик, а ее и след остыл. Клок белых перьев с кожей только и болтался на колючке.