Прибежал Жульба. Облизываясь, стал передними лапами на порог.
— Тоже проголодался. Погоди… Заработал ты нынче.
Вытащил из кастрюли за ребро кусок свинины, глотая слюни, откусил сперва сам, потом бросил собаке. Тот с лету, не шелохнувшись, сомкнул зубы. Хотел пристроиться тут же в кухне, но ветром налетела мать, дала ему пинка и захлопнула дверь.
— Приучаешь его, дьявола здорового! А двери кто отчиняет в такую пору? Слышишь, гудуть всеми ночами?
Порылась спешно в поставчике, достала чистую тарелку, наложила мяса с картошкой.
— Где пропадал целый день? С утра самого. Отец уж спрашивал. — Поставила тарелку на стол. — Мало будет, подложишь. Хлеб вон, на полочке. Чего ж стоишь?
Насуплен, осуждающ взгляд сына.
— Как на праздник вырядилась…
Не договорил — отвернулся.
Непослушными руками Анюта шарила по блузке, стараясь прикрыть излишне, как ей сейчас показалось, оголенную, уже опутанную тонкими морщинами шею, натянуть до черных от загара и работы кистей рук короткие воздушные рукавчики. Машинально укрепив ослабевший узел на затылке, опустила руки и чуть выдвинула побледневшее лицо: бей, мол, сынок…
Глава двадцатая
К немалому удивлению Анюты, не потащился нынче Ленька с собакой в степь. Вскочил, как и обычно, чуть свет, отогнал в стадо корову, в кадку натаскал воды из колодезя. Ни слова о вчерашнем упреке; попросил по-гладить ему белую вышитую рубаху. Давно не надевал чистое, ходил в рванье. И еще больше удивило и обрадовало, что сын за долгое время сел за стол вместе со всеми.
Обедал у них и Макар. Анюта, хлопоча, отмечала, что у мужа не сходила улыбка: подобрел взгляд и у сына. Да и разговор велся мирный. Проняли господа бога ее ночные слезы.
Не вылезая из-за стола, Илья закурил. Довольный, привалился к стене. Но уловил на себе взгляд старшего, нахмурился.
— Сапоги хромовые еще есть на складе? — А то иде они задеваются?
— Подбери там… Выдай хлопцу все обмундирование сполна. — Кивнул в сторону Никиты. — Да и сам чуни бы эти стащил. Нечего одеть?
Макар шевельнул острым обрубком плеча.
— Оно ить и не на парад мне.
Ленька видал, как отец, поправляя суконную гимнастерку, сурово покосился на дядьку. Жесткая складка пролегла меж бровей.
— Нонче же приказ издам. Поголовно чтобы форму носили. А то… партизанщину развели. Кто в чем, как на базаре.
Никита заметил, что Воронок ходит до сей поры в черной сатиновой рубахе.
— И Воронку хвост прищемлю!
Так вчетвером и вышли. Никита с отцом впереди. Ленька увязался за дядькой. Всю дорогу до полиции подбивал его на рыбалку. Глушить можно в ерике карасей гранатами или толом. Рыбы — уйма, руками бери.
На повороте около школы встретилась им Галка Ивина. Прошла — ни здравствуй, ни прощай, ровно бы ей попались на пути не люди, а полосатые верстовые столбы. На замечание Макара головы не повернула.
— Ишь, поганка, — обиделся безрукий. — А ить крестница. Кумом довожусь батьке ее.
В складе Ленька интересовался зелеными коробками, ворохом сваленным и в дальнем углу. А глаза искали совсем другое. Мотков шнура много и всякого цвета. Но какой из них бикфордов, подрывной? Разберись, если никогда не видал. По Мишкиной обрисовке, шнур тот белый, вместо медных проводков в середке — горючее вещество серого цвета.
Пошел Ленька на хитрость. Указывая ногой на моток кабеля, воскликнул:
— Это шнура подрывного столько, дядька Макар!
— На кой он тебе дался, шнур?
— Да так просто…
Ленька пожал плечами. Сел на ящик, досадуя на свою хитрость топорной работы — даже дядька раскусил его. Макар что-то писал, уткнув сизый нос в бумагу. Морщился от надоедливой мухи, косоротясь, сдувал ее, но отогнать рукой не догадывался.
— Тю, зануда! Окромя моей хари, и жрать ей нечего. Прилипла, мед вроде.
Глядел Ленька на поединок, усмехался, а сам обдумывал, как воротиться опять к разговору о шнуре.
Порог переступил Воронок. Поздоровавшись, умостился на тюк шинелей. Макар на приветствие его не отозвался. Не ответил и Ленька.
— Ну как, охотник?
— Чего явился?
Воронок смущенно потупился.
— Проведать заглянул тебя, Макар, — усмешливо ответил он, не поднимая глаз.
В упор разглядывал Ленька вчерашнего знакомца. Лицо сухое, скуластое, с голыми вдавленными щеками и с кустиками юношеского пушка на остром подбородке. Кожа на лице чистая, без морщин, но какая-то тухлая, омертвевшая, будто его много времени держали в темноте, взаперти, без доступа свежего воздуха и солнечного тепла. Глаза карие, улыбчивые и совестливые на диво. Зная за собой этот грех, он все опускает их, оглядывая кисти рук. А руки будто не его, достались по ошибке от другого человека, постарше намного, ростом покрупнее и не гнушающегося грязной, черной работы. Не ладони, а конские копыта. Потресканные, морщинистые, с короткими, словно обрубленными топором, пальцами. Со дня рождения, видать, не знают они мыла. Ногти не подрезаются — обкусывает или обламываются сами собой. До дурноты поганые руки.