Случайно Сенька увидал в овальном зеркале, что напротив на стене, как Аля, перегнувшись, заглянула ему в лицо, узнала. До того распахнутые, полные озорства синие глаза ее сощурились; нижнюю губу оттопырила презрительно и спрятала руку за спину.
Ветром, степным, горячим, опалило Сеньке лицо. Выбрал удобный момент, ушел из хаты. Стискивая в карманах кулаки, ходил по темным притаившимся улицам. Незаметно для себя очутился за хутором, на станичной дороге.
Из крайнего к садам проулка вывернулись двое — Панька Гнида, а в другом признал атамана, деда Акиндея. У полицая торчала за спиной винтовка.
— Кто шляется? Ты это… Чайник городская повесила?
Хихикнул Панька ехидно, поправив ремень винтовки, побежал догонять атамана.
В другое время Сенька не остался бы в долгу. Даже и то, куда это они, вооруженные, так торопились, не встревожило парня. В глазах стояла Аля. Придумывал всяческие козни, в какие бы она могла попасть; и он, Сенька, проходя, не вздумал бы ее выручить. Отвернулся бы. Все ему в ней ненавистно: и желтый соломенный вихорок, и синие глаза, и задранный нос — словом, все, все, вплоть до ее школьного коричневого платьица, едва прикрывавшего колени. Скажи ему сейчас, что это в нем бурлит не ненависть к ней, он бы пустил в ход кулаки.
Глава двадцать пятая
От калитки Сенька увидал, что мать из молочного пункта пришла: дверь в чулан настежь. Проголодавшиеся за ночь куры лезли через порог, докучали. Она отбивалась тряпкой, кричала плачущим голосом:
— Кши, ироды!
Подкрался, стегнул кнутом белого кочета с разбитым гребнем — до зари успел сцепиться с соседом. Куры с криком разлетелись, поднимая с порожков сор и перья.
— Хорошенько их, злыдней. Спасу нету.
Мать переливала обрат из ведра в пузатую макитру. Тут же стоял перетянутый у горлышка медной проволокой, выщербленный кувшинчик. Покосился на него Сенька: пустой.
— Отъели маслице, забывай, парень. — Она перенесла макитру на лавку, к печке, ближе к теплу — на сыр ставила. — Сам Акиндей, дьявол кривой, сторожем торчит возле сепаратора. Так прямиком в ихнюю посуду.
Хмурясь, повесил Сенька кнут на гвоздик (он отгонял корову в стадо; ему захотелось есть — забурчало в животе, подкатила тошнота. Потянулся к поставчику, висевшему на стене.
— Корми, корми фрицев. Батя вернется, спасибо скажет.
Мать промолчала. Украдкой вытерла концами белого полушалка навернувшиеся слезы, потуже затянулась пестрой завеской. Увидела, как он уплетает черствую краюху, сжалось до боли сердце:
— Арбуз зарезал бы, что ли.
Выкатила из-под топчана рябой желтобокий арбуз, разрезала на большие скибки. Сыну подвинула табуретку, а сама примостилась на ящике.
Ели молча. Выковыривая кончиком ножа красные семечки, мать вспомнила:
— Об тебе справлялся… атаман. Спит, мол? Чего глядишь? Опять либо что натворил, а?
— Панька Гнида все дурачится: улицу арапником разгоняет.
Хотел Сенька незаметно застегнуть воротник рубахи, но опоздал.
— Погоди, погоди, — оголила ему грудь. Пунцовая вздутая полоса тянулась от шеи через вспухший почерневший сосок. — Ай сказился он, дьявол дурной?
— До свадьбы заживет.
— Ох, не я на вашем месте. Собрались да надавали ему добреньких.
— Стукнули вчера малость. Слезу пустил.
— Небось ты?
— Ну я!
Сенька тряхнул выгоревшим за лето русым чубом. Мать перестала жевать, вздохнула, сокрушенно покачала головой:
— Ох, Сенька, не отвертеться тебе от плетей. Синие штаны да отдерут как козу Сидорову. Так и заруби себе на носу. А то и лучше: в Германию упекут. Чего зубы скалишь?
Скрипнула калитка. В дверях, загораживая свет в чулан, раскорячилась приземистая фигура хуторского атамана, деда Акиндея. Долго приглядывался, ворочал своим единственным глазом, привыкая к темноте.
— Ты, Сем, в станицу не желаешь? — спросил наконец, стараясь придать своему гнусавому голосу доброту, ласковость.
Мать вынесла тем временем из горницы стул, смахнула для виду завеской, услужливо подала.
— Входить, Григорович, входить. Хочь и нету в доме невесты, все-таки через порог как-то неудобно…