Застоявшийся дончак нетерпеливо просил повод, остервенело отбивался ногами и хвостом от въедливой мошкары. Соскочил Сенька с седла, подтянул среднюю подпругу потуже. Не успел поймать другим сапогом стремя, Дикарь с места взял в намет. Кнутом хлестнул в глаза горячий ветер, выдувая слезу; горбом поднялась на спине рубаха.
Скакал напрямик, бездорожно. Плетью рубил, как клинком, мелькавшие то справа, то слева пунцовые головки будяка. Далеко позади, сбиваемая ветром, отставала частая дробь копыт, цепочкой висли в воздухе желтые махорчики пыли.
Чертовски любит Сенька бешеную скачку! Ладно, по-калмыцки, держится в седле, правит не руками — не рвет губы лошади, — а как-то всем телом: неуловимо для глаза наддаст на один бок — она сама чует.
У самой станицы выбежал на профиль. Дончак заметно пристал. Кося на седока злым горячим глазом, с рыси перешел на шаг.
— Доехали уже, — подбодрил его Сенька.
В двух шагах, без сигнала, промчался серый мотоцикл с коляской — немцы. В люльке сутулился какой-то важный, в фуражке с высокой тульей, на острых нахохленных плечах — узкие погоны с затейливой вязью.
Дикарь испуганно захрипел, сорвался на галоп. Сенька придержал его, из-под ладони, недобро щурясь, проследил, как мотоцикл, тихо перевалив кювет, нырнул к мосту.
От моста Сенька свернул на тропу по-над Салом. План у него примерно созрел. В полицию сразу не поедет. Оставит Дикаря у своего одноклассника, Никишки Качуры.
Дикаря привязал к груше. Шел по тропе к дому, ощупывая карман с пакетом. Еще сквозь ветки увидал друга. Голый по пояс стоял Никита посреди двора, широко расставив ноги. Тетка Анюта лила из ведра на него. Фыркал Никита на весь двор, отплевывался, подставляя то голову, то спину под холодную колодезную струю.
На топот Сенькиных ног первым оглянулся Букет. Увидел, с лаем бросился на чужого, а угадал — пронзительно взвизгнул, подпрыгнув, лизнул в ладонь гостя и, захлебываясь, колесом пошел по грядкам лука. На лай Букета обернулась тетка Анюта. Прижмурилась — тоже узнала. Еле приметная улыбка ниткой распрямила бескровные губы.
— Семен…
Выплеснула остатки из ведра в деревянное корытце и, не проронив больше ни слова, ушла в кухню.
Обнялись друзья. Не обнялись — схватились, ломая друг друга, пробовали накопившуюся за год силу. Подловчившись, ударил Никита гостя под ногу.
— Нет, погоди, дружище!
Рывком оторвал Сенька его от земли, кинул через руку. Прочертил Никита сапогами кривую по двору, сгребая солому и куриный помет.
— Сдурел, сапоги новые!
Сенька разжал руки, выдохнув, отступил на шаг. Никита ногтем соскреб с сапог ошметки грязи, спросил, не поднимая головы:
— А ты не за Волгой?
Сенька, кусая нижнюю губу, хлопал плеткой по своим пыльным голенищам.
— Да мать, сам знаешь… Одна, разревелась… Со скотом можно было уйти.
Прошел в тень, сел на завалинку, с наслаждением вытянул натруженные ездой ноги.
— С фрицами ладите тут?
Не слыхал Никита вопроса, — с каким-то ожесточением растирал вышитым рушником спину, грудь. Вынес из кухни баночку немецкой ваксы, суконку. Надраивая и без того чистые сапоги, спросил:
— Нового что в ваших Кравцах? Не женился?
— Ой ты, жених.
— Но, но. Кинься, нос намажу.
— Намажь. — Но подниматься Сеньке не хотелось. — А ты куда это наряжаешься?
— Воскресенье нынче, забыл?
На Никите темно-синие галифе, хромовые сапоги, сжатые в щиколотках гармошкой. Сапоги явно великоваты, отчего твердые квадратные носы их капельку задирались. Шагнет или повернется — скрипу полный двор! И вообще здорово изменился он! Вырос, возмужал; меж бровей, густых, девичьих, проступили две глубокие складки. Зимой прошлой еще стригся наголо — теперь роскошная светлая копна волос как у дядьки Илюшки, отца. И когда он успел приучить их так покорно ложиться назад? И что поразило больше всего Сеньку — брился Никита уже! На скуле, справа, красовался свежий бритвенный порез.
— Бритвой орудуешь, — сказал, щупая реденькие светлые волосики у себя на подбородке. — А я не рискую. Слушай, Никита, Надьку встречаешь? Не эвакуировались они?
— Глухову, что ли?
— Ага.
Над качуринским тополем, возле Сала, медленно проплывало ослепительное белое облачко. Сенька щурился, следил за ним, ожидая ответа, хотя о Надьке спросил он так, от нечего делать.
— Тут где-то…
Никита отнес ваксу, вышел, но на глиняную завалинку не сел, — может, брюки испачкать боялся, — пристроился на сучковатом дрючке, отделявшем двор от огорода.