— Хватит и без Надьки. Корчит много из себя. Недотрога… — Плюнул сквозь редкие зубы, целясь плевком в косточку от сливы, подмигнул: — Да она больше за тобой бегала.
Из кухни выглянула тетя Анюта, пригласила завтракать. Сенька смущенно отнекивался: мол, из дому только что, ел. Никита схватил его под руку, повел силой.
— Не упирайся, девка красная. Айда.
На столе в большой сковородке сердито шкварчала яичница, густо торчали куски сала с поджаренной шкуркой. Хозяйка пододвинула ближе гостю хлеб, вытерла тряпкой вилку его и вышла, хотя за столом и пустовало еще два стула.
— Чего она? — Сенька кивнул ей вслед.
— Сроду она дутая у нас. Не знаешь рази? Налегай. Прожевал Сенька кусок, заговорил:
— По-старому все живете? Вроде и налога для вас нет.
— Какого налога? — не понял Никита.
— Яичницу с салом едите. У нас в хуторе всех кур на учет взяли по дворам.
— А… Нас позабыли…
— Обожди, вспомнят, — пообещал Сенька. — На молочном пункте перегоняют молоко: сливки себе, а обрат нам. Русский свинья — все пожрет. «Освободители». Сволочи!
— Гм, да… Тяпнешь?
Никита перегнулся, достал из-под стола литровую бутылку, заткнутую тряпочной пробкой.
— Первач, огнем синим горит. Брешу? После одного стаканчика дорога качается под тобой.
Откупорил бутылку, прикинув, глазом, как-то ловко наполнил стаканы поровну. Плеснул на скатерть каплю; щелкнул зажигалкой, поднес — вспыхнул голубой нежный огонек.
— Что?! — подмигнул он. — Бывай здоров. Запрокинув голову, вылил в рот самогонку, будто воду. Крякнул, уткнувшись носом в кусок белого хлеба. Сенька расстегнул ворот — ровно паром горячим обдало. Но падать в грязь лицом не хотелось. Онемевшими вдруг пальцами взял стакан и с каким-то ухарским отчаянием опрокинул, глотнул будто огня. Белый день померк в глазах, дыхание остановилось.
— Хлеб, хлеб нюхай!
Не раскрывая глаз, Сенька схватил протянутый Никитой кусок, отплевываясь, совал себе в нос. Отдышался, вытер рукавом слезы, виновато заморгал мокрыми ресницами.
— Ох, сатана…
Никита, подпирая руками бока, громко смеялся, качаясь на стуле, явно показывая свое превосходство.
— С твоей мордой — кружками глотать. А ты? Эх-х, горе луковое. И эту, грешным делом, до ума не довел.
Достал из кармана галифе пачку немецких сигарет, небрежно бросил на стол.
— Пробуй.
Помял сигарету Сенька, сунул в рот, но прикуривать не стал.
— Слыхал, наш Иван Андреевич, литератор, главным холуем у них заделался, правда?
— Бургомистр.
— Сморчок. «Фашизм — гидра мирового масштаба!» Помнишь, на уроках? А на поверку — гнилье, падаль. В глаза бы ему сейчас заглянуть…
— Ступай, коль охота такая. Повторим?
Потряс бутылкой над ухом, глянул на свет. Сенька прикрыл ладонью свой стакан.
— Будет. Дело у меня… А начальник полиции станичный?
— Станичный. — Никита, сметая крошки с брюк, мрачно улыбнулся. — Не знаешь ты… А помощником — Жеребко Степка.
— Жеребко? Сашки Жеребко брат?
— Угу. Так не желаешь?
— Погоди. Но сам Сашка… Он же билеты нам с тобой в райкоме комсомола вручал.
— Сашка там… за Волгой. Да ты жри лучше! — ни с того ни с сего обиделся Никита. — Весь край твой целый почти.
Подтолкнул сковородку ближе к Сеньке, опять взялся за бутылку.
— Как хочешь, — налил себе одному. — Была бы честь оказана. А что за дело, ежели не секрет?
Вытер Сенька о тряпку пальцы, полез осторожно в карман.
— Донос вот… в полицию.
Никита отставил поднесенный было к губам стакан, подобрался как-то весь, строже стал глазами.
— От атамана нашего. Думаю, донос. Тащи бритву свою, раскроем.
Откашлялся Никита в кулак, перегнувшись через стол, задышал Сеньке в лицо самогонным жаром:
— Рехнулся? За такие фокусы, знаешь… веревка-Сенька огляделся: на загнетке, в стакане, — помазок и тут же торчал кончик красного бритвенного футляра. Вскочил, взял бритву. Никита не успел и рта раскрыть, как он подрезал конверт, извлек сложенный вдвое лист, из бухгалтерской книги. Развернул, пробежал глазами.
— Никита… — Проглотил что-то мешавшее в горле. — Ты послушай… «Господин начальник, докладываю вот какой случай. В хуторе нашем Кравцах завелась смутная личность. Жительствует у Апроськи Жихаревой, нашей хуторной, муж коей сражается супротив доблестных войск Гитлера — освободителя нашего. Пленный, сказывает. Проживает за мужа. Брехня чистая. Днями целыми вылеживается в хате вышеименованной Жихаревой Ефросиньи, а по ночам шатается по степи. Сбитый мотоциклист у нас на профиле — дело его рук…»