К колхозному двору подъезжал садами. Смеркалось. Тропка, выбитая скотиной, еле проглядывала среди бурьяна, но Дикарь шел уверенно и скоро, то и дело срываясь на рысь: чуял дом.
Двор пустой. Заглянул в раскрытую дверь конюшни, окликнул сторожа, деда Афоньку. Нет никого. Обрадовался. Расседлал живо жеребца, поставил к яслям, а седло свалил в кладовку.
Над хутором — розовый от вечерних лучей шлейф пыли: стадо пришло от степи. За балкой, где жила Ап-роська, бесновались собаки. Постоял Сенька, послушал. Неожиданно из проулка налетела на него стая мальчишек. Окружили, загалдели все разом:
— Партизана захватили! Полиция вон… из станицы! У Жихарихи в хате.
Дрогнуло сердце у Сеньки, сверлом воткнулась мысль: «Опоздал». Не шел, а бежал. Колом распирал в горле крик, ноги не слушались. Вот и хата Апроськи за стареньким, заново поставленным плетнем. Вывернулся из-за угла и остановился как вкопанный. Вдоль огорожи, отмахиваясь хвостами, стояло до десятка взмыленных подседланных коней. Во дворе толкались люди в папахах, фуражках, с винтовками за плечами.
В проулке, против раскрытой калитки, красовалась нарядная тачанка на высоких рессорах. С задка, почти касаясь колес, свисал яркий цветастый ковер. Спиной к Сеньке, подбоченясь, полулежал человек в защитной суконной гимнастерке и серой папахе; на изогнутой его руке повыше локтя белела повязка.
— Господин начальник, — щелкнул каблуками возле тачанки вислоусый дядька в косматой кубанке с голубым верхом, ничего не нашли. Мовчить, стерва. Сынишка з ним беседуе…
Начальник зевнул, потянулся на ковре — рессоры мягко качнули тачанку.
— Хватит рассусоливать, дома разберемся. — Не оборачиваясь к хате, позвал: — Качура!
У Сеньки нестерпимо заныли ноги; он даже поискал вокруг, на что бы присесть. Шагнул к плетню. За кустами желтой акации в толпе полицаев разглядел знакомую белую рубашку. Никита стоял перед «приймаком». От-ставив ногу в лейтенантском сапоге, нетерпеливо жевал сигарету.
Самого удара Сенька не уловил, но видел, как голова Андрея дернулась, кепка упала наземь. Выплюнув окурок, Никита не спеша пошел на окрик.
Рванулся Сенька к калитке, встал в проходе. Увидел его Никита, сбавил шаг. Шел вразвалку, высасывая кровь из разбитой руки, отплевывался, кособочил голову, а глаза щурились, будто от солнца. Подошел вплотную.
— Не затевай бузу, — прохрипел чужим голосом, а сам не отрывал прищуренных глаз от багрового заката. — Не бойся, не тронут тебя.
Горячая, тугая волна ударила Сеньке в голову.
— Спасибо… Ты в глаза гляди, собака, — сказал глухо, не разжимая зубов.
Удар пришелся в висок. Никита, слабо охнув, присел.
Десяток дюжих рук вцепились в Сеньку. Били кулаками и прикладами. Прекратили разом. Раскрыл Сенька глаза: дядька Илья! Да, он, Никиткин отец.
Узнал его и Илья: густые брови выжали на мясистом лбу две поперечные складки: точь-в-точь как у Никиты, когда тот был чем недоволен, губы досадливо скривились.
— Ты это… Семен.
Постоял, выстукивая носком хромового сапога, закурил.
— Чего рты раззявили! Бросьте. Полицаи послушно, как гончие, отошли.
— Валяй. — Илья кивнул, указывая глазами вдоль проулка.
Сенька повернулся и с трудом шагнул, будто навстречу ветру.
Глава двадцать восьмая
Баркас, зарываясь носом в воду, двигался скачками. Греб Мишка. Федька Долгов, стоя на коленях, черпал консервной банкой мутную воду и выливал прочь за борт — желтые круговины вертелись за кормой. Выстукивали досадно вишневые удилища.
— Легче, легче. Под камышок держи. Выпер на видное.
Мишка свернул в тень, к камышам поближе. Устало вытер взопревший лоб, опять взялся за лопату.
— Погоди.
Зачалил Федька баркас: с хрустом перегнул пучок толстых мохнатых камышин, сел на них. Из кепки достал немецкую сигарету.
— Отдышись трошки.
— Далеко еще?
— За тем вон коленом.
— Догребу, пусти камыш. — Мишка поплевал на горевшие ладони.
— Сядь.
Мишка послушался. Сел на корму, зачерпнул ладонью воду, смочил напеченную полуденным солнцем голову. Прохладные струйки защекотали шею, поползли под майку. С завистью глядел на стаю гусей, продиравшуюся через заросли кушира под тем берегом. Окунуться бы!
Вода гладкая, ни морщинки, залитая сверху солнечным светом. В тени, под камышом, зелено-коричневая, как подсолнечное масло, и прозрачная, даже дно видать; на свету — голубая прохладная бездна опрокинутого в речку неба. Кажется, прыгни сейчас с баркаса вниз головой — и пойдешь в эту бездну до самого облачка, похожего на белый клок шерсти. Дух захватывает у Мишки. Задрал голову: облачко проплывало высоко, правилось вниз по течению Сала, к станице. Возле него парил кор-шун.