— Подожди. — Федька указал рукой.
Вскочил на карниз, вытягивая шею, осмотрелся кругом. Поднялся во весь рост, тихо свистнул.
— Мешок, мешок на.
— Полежит там. Лезь сюда.
Мишку страшно удивило: греб, греб, а станичные сады вот они, рукой подать; Панский сад каким-то образом очутился слева. Выгодно отличался своим ростом качуринский тополь.
— Гляди, а станица рядом.
— А ты думал. Это ж Сал… Вон за тем рвом и лесопитомник. Погоди…
Федька вслушивался напряженно в сторону невидного отсюда питомника. У Мишки звенело в ушах. Посверлил мизинцами, встряхнул головой: пробился глухой тук топора, не то еще чего… «А это кукушка», — услыхал он новый звук. Внизу, в камышах, всполохнулась кряква, тревожно собирая свой бескрылый еще выводок.
— Дрова фрицы колют, — определил Федька. — Садись, обмозгуем…
Сам лег. С удовольствием разбросался на траве, глаза прикрыл морщинистым лопуховым листом. Мишка присел рядом.
— Нога твоя как там?
— На месте.
— Говорил тебе… Сальская вода — живая вода, как в сказке. Я своими лапами поналовил заноз. — Поднялся, взбудораженный воспоминаниями. — Дед Ива на всякие штуковины такой мастак. Терновые, во! Бывало» летишь, кровь хлещет… Лишь бы до Сала, — готово. А то и соли вгонит в одно место. И сидишь потом в воде полдня, выковыриваешь ее…
— Ленька рассказывал… я усмехнулся Мишка. Улыбка сошла с Федькиного лица, отбросил лопуховый лист.
— Наган не посеял?
Мишка молча хлопнул по отдутому карману.
— Оставим и его тут, со взрывчаткой. Вот, в копан-ку замаскируем — пацаны щуриков отрывали. А баркас бросим на том берегу. Место приметное — колено. Отсюда потом и двинемся… Да, а кусачки-то мы забыли у вас на столе?!
— В мешке. Я положил.
— А то хоть зубами тогда… Там два ряда проволоки колючей. Собак вяжут со стороны Сала. Штуки три их всего, кругом не хватает. Думаю…
В лесопитомнике просигналила автомашина. Парни привстали на колени. На бугор, волоча за собой рыжий хвост пыли, гребся грузовик. Свернул на грейдер. Остро вспыхнуло смотровое стекло на повороте. Заметно прибавил ходу.
— Куда это? — спросил Мишка, облизывая сухие губы.
— Не видишь? На станцию, ясно. В Зимники. Бекер, наверно, сам махнул. Либо состав новый с горючим пришел, либо еще что…
— Застрял бы он там до утра.
— Проверить можно. Молчуна с Карасем пошлю на грейдер, к развилке. Побудут до ночи. Ежели уж вернется колымага эта, тогда… как наметили: перед светом. А нет — поторопимся. Смена часовых в одиннадцать, сразу после нее… Устроим гадам фейерверк, будут помнить!
Федька сжал кулак, погрозил. Кувыркнулся на радостях через голову и опять распластался по траве.
— Ты чем недовольный? — скосился на Мишку.
— Надо бы Скибу поставить в известность. Кто его знает, может, в райкоме свои соображения…
— Соображения у нас одни — уничтожать врага. Понял? Взорвем, тогда доложим. Думаю, об этом уже говорено, хватит.
Над головой просвистал крыльями дикий селезень. Камнем упал; послышался мягкий шлепок, будто в воду бросили коровий лепух, а погодя, уже с другого места, раздался его хриплый кряк.
— Хитрый, шельма, упал вон где.
Поднял Мишка камень, кинул в камыши, на голос.
— Нашел дурака, — тихо, сморщив пестрое лицо, захихикал Федька. — Поди, он уже там.
И точно: селезень подал голос гораздо дальше от того места, откуда отозвался последний раз. Мишка швырнул еще, потом еще. Селезень будто дразнил, подзадоривал. Разошелся Мишка. Обламывал край обрыва, но второпях крошил сухую глину, швырял жменями крошево. Мелкие кусочки не долетали, рассыпались по камышу возле самой воды. Федька катался по траве, дрыгая ногами, за смехом не мог выговорить ни слова.
Развеселились и проглядели, как из яра неподалеку поднялось четверо вооруженных людей с белыми повязками на рукавах. Передним, косолапо ступая длинными вывернутыми ногами, шагал Степка Жеребко. За ним, шаг в шаг — двое, тоже в защитном, в папахах, как и Степка, с винтовками наизготовку. Замыкал шествие Никишка Качура. Побуревшее, мокрое от скорой ходьбы лицо его щерилось, а в красивых, как и у Леньки, глазах — робость.
Мишка увидал подходивших первым. Как ножом полоснула мысль: «Мешок!» Скосил глаза: лежит, черт, на самом виду, белеет против солнца газетным листом. Ни прикрыть его теперь, ни убрать. Мелкая, частая дрожь внезапно вступила в ноги, руки; к горлу подкатила тошнота. Отступил от обрыва.
— Стой! — приказал Степан сквозь зубы.