Федька не поднимался. Перелег на бок, поддерживая рукой голову, невозмутимо глядел снизу на полицаев. Как ни в чем не бывало пощипывал траву.
— Вытянулся, как кабан… Встань!
— Можно и встать, раз велит начальство.
— За каким это… залетели в сии края, соколы?
— Ты нам еще укажешь, где раков ловить в Салу?
— Гм, раколовы… — Степан однобоко усмехнулся, другим концом рта зажимая потухшую сигарету. — Приходько, достань вон под яром улов, поглядим, каких раков натягали.
Поймал Степан тревожный Мишкин взгляд. Волосатая, четырехпалая (без указательного пальца) рука его облапила желтую крытую лаком кобуру, оттянувшую книзу лейтенантский ремень с правого бока.
— Не вздумай драпануть, комиссарский наследник.
Вытягивая толстые, мясистые губы, подцепил окурком мигающий, еле заметный при солнечном свете огонек в медной зажигалке, прикурил. Пыхнул белым пахучим дымком, сплюнул в яр.
— А мы вас давненько поджидаем. От Панского сада еще примечаем…
И в доказательство тому из-за рва, со стороны питомника, выткнулись еще двое с винтовками, а из балки, прямо через бурьян, рысью катила на них тачанка. Следом трое верховых вели в поводу поседланных лошадей.
«Засада», — понял Федька и глянул на друга. Мишка стоял в двух шагах от него, ближе к яру; обернувшись, следил за узкой сутулой спиной полицая, который уже нагибался к мешку. Будто впервые увидел Федька на его щеке темную родинку с золотистым пучком волос. На выгнутой мускулистой шее билась голубая жилка. Мишка почувствовал, наверное, на себе его взгляд, обернулся. Встретились глаза их на какую-то секунду и договорились: молчать.
— Динамит! — вспугнул душную полуденную тишину голос.
Глаза и рот полицая округлились, руки сами собой суетливо прикрывали развороченные края мешка, словно оттуда могло что выпорхнуть живое.
Переставил Степка ногу в хромовом, обзелененном лебедой сапоге.
— Лапы от карманов!
Четырехпалая рука его ловко вывернула «у Мишки из кармана старый, с барабаном, еще времен гражданской войны, наган.
— Штука занятная, — усмехнулся побелевшими губами Степан, довольный, что опередил. — Ого, с начинкой! Что, комис-с-сарский наследник?!
Мишка поднял повыше голову, взгляд замерцал дерзко, насмешливо.
Глава двадцать девятая
Глаза привыкали в темноте долго. Первое время, когда с ржавым скрежетом захлопнулась за спиной дверь, Мишка попытался ощупью обойти подвал. Ступнул шаг — виском напоролся на что-то торчащее сверху, деревянное. Потрогал: ножка стула. Отлегло — предмет мирный, домашний. Стащил его, опробовал — не сломается? — сел. После одуряющей жары на воле, откинувшись, сидел не шевелясь. Проносилось в голове: «Мать… ничего не знает… Вера… Теперь уж им скажут… Видали, провозили по площади… Что будет говорить Федор?..» Вспомнил Мишка все до мелочей, как вел себя Федька там, над Салом… Какое-то смешанное чувство — и восхищения, и зависти, и гордости за друга, и еще чего-то такого, в чем не было времени сейчас разобраться, — охватило его. И тем досаднее была своя дрожь, противная, потная, вступившая в руки, колени, когда увидел перед собой, полицаев. Оробел. Попросту струсил. Забыл даже и о нагане, который полдня тер йогу. Ну, а ежели бы вспомнил вовремя, стрелял? Что и ответить — не знал. А что бы сделал на его месте отец? Мысль об отце воскресила в памяти давний разговор. В Чите это было или в Иркутске… Отец вернулся с войны: бил самураев на Хасане, не то уж после, на Халхин-Голе… Вечером сидели всей семьей за столом. Петька, подвыпив — он в то время уже окончил десятилетку и собирался в летное училище, — понес какую-то ерунду о самочувствии в бою. Отец не вытерпел, остановил его:
— Придет время твое, сынок, сам испытаешь. А теперь что же без толку говорить? И страх есть у бойца, и все есть… Дело живое.
Петька обиделся:
— Тебе-то самому не за страх награды эти вешали, правда?
Накричала тогда мать на брата, велела просить у отца извинения, но тот, улыбаясь, успокоил ее:
— Тут, Любаша, разговор мужской идет, солдатский.
Говорил в тот вечер отец необычно много. Особенно запомнилось Мишке о страхе.
— Страх приходит к каждому. Одни испытывают его до боя, другие — после, а к третьим он является в момент боя. Страх в бою — гиблое дело. Вот это, Петр, ты точно сказал. Лично ко мне наведывается страх после… Да, да, после боя. И только ночью. Откроешь глаза — темень… Один ты, сам с собой… А в глазах — то клинок вспыхнет на солнце над твоей головой, то оскаленная морда лошади, то самого беляка… Вот тут-то он и приполз, страх… Думаешь, еще бы чуть-чуть…