— Много.
— Все-таки?
— Семнадцатый… — Мишка дернул плечом, как бы говоря: тебе-то не все ли это равно.
Вздев к потолку глаза, комендант подсчитывал вслух:
— Семнадцатый… Выходит, в двадцать пятом, нет, шестом году родился. Так?
— Ну, так.
— А я раненько стал потягивать. Няня, помню, у нас была, прокуда… Куда бы ни залез — подглядит. Ну и, само собой, порка.
Слушал Мишка и удивлялся: «Немец, немец, а как по-нашему чешет, собака». Но уши не вешал, — ожидал каждый миг подвоха.
— И родился в этой станице ты?
— В этой…
«Вот, вот… сейчас…» — собиралось у парня комом что-то внутри.
— Один сын у матери или… еще есть кто? Комендант, будто нарочно закрываясь, надел черные очки.
— Один…
Подумал и поправил сам себя:
— Тут один, в станице.
Комендант, потянувшись, стряхнул пепел с сигары. Инеем отливал на свету висок. Задержал Мишка взгляд на его изуродованной щеке. «Чем это его так пропахало? Осколком или саблей? Давно, видать…»
— Отметиной моей любуешься?
Мишка, краснея, перевел взгляд на черепаху, потом на бесстыжую мраморную женщину и, окончательно обескураженный, опустил глаза. Хмуро, досадуя на себя, разглядывал свои руки, давно не мытые, в подтеках засохшей и уже начавшей шелушиться Федькиной крови.
— Гм, давно это было, пан Беркутов. Уже история.
Поднялся с кресла, неслышно ступая мягкими остроносыми сапогами, шагал по ковру. Как на ветру, бился за ним дым.
Искоса наблюдал Мишка. Ожидал, что за «историей» начнется то, зачем его привели сюда. Сжался весь, как пружина, когда комендант резко повернулся к нему. Очки сбросил с носа рывком.
— И в каком же ты классе?
— Кто, я? — опешил Мишка. — В десятый перешел.
— А брата как зовут?
«Издевается, гад, — злился он. — Запутать хочет, измором взять…»
— Брата? Моего? Петр.
Воробьиного гвалта за окном уже не было; горячий ветерок перебирал клейкую свежую листву на клене, шевелил штору. Там, на улице, у ворот в комендатуру, зазвенел женский смех, игривый, довольный и странно знакомый. «Сонька!» — обожгло Мишку.
— Петро, — улыбнулся чему-то своему комендант, тоже прислушиваясь к Сонькиному смеху. — Воюет тоже, как и Беркутов… отец?
«Вон кто его интересует — отец», — насторожился Мишка, раздумывая, ответить или отмолчаться. Не зная, куда девать руки, втиснул их кулаками в карманы. Облизал запекшиеся губы — пить охота; глотнул колючий ком, мучивший с самого утра пересохшее горло.
Комендант из тумбочки стола достал длинногорлую с красивой этикеткой бутылку. Встряхнул, поглядел на свет. Пробка вылетела со змеиным шипением, долбанулась в потолок. Только-только успел вправить дымящуюся пенную струю в огромный фужер. Пил долго, с наслаждением, откинув крупную голову и жмуря глаза. Мишка, глотая слюну, отвернулся.
— Бургундское, шипучее! Пробовал когда-нибудь? Э-э. — Он вертел в руках бутылку. — Вроде вашего шампанского…
Налил другой такой же фужер до краев, пододвинул.
— Пей, пей. Водичка. Ты и водку, поди, не пьешь еще? Да какой же ты после этого русский, а?
Мишка взял бокал. «Черт с тобой. Только и это не поможет». Отпил несколько маленьких глотков кисловатой шипучей жидкости, остальное поставил на стол. Поблагодарил.
— Мать в руках, наверно, держит? Строгая? За окном, в палисаднике, что-то шлепнулось наземь, будто кто спрыгнул с подоконника. Комендант, побледнев, мгновенно придавил большим пальцем кнопку в подлокотнике кресла. Сидел, каменно сцепив золотые зубы; до того живые, с горячим блеском глаза застыли, взялись холодом.
«Подслушивал… Кто же это? Карась? Ленька?» Мишка умышленно залюбовался узорами ковра под ногами: взглядом не выдать бы коменданту своих мыслей.
В палисаднике послышались гортанные окрики, топот ног. Пробежали под окнами. Мишка с напряжением ожидал выстрелов, но, кажется, все обошлось. С облегчением выдохнул, протягивая удобнее онемевшие ноги. Спохватился, поймав на себе кривую комендантскую усмешку. Поставил ноги в прежнее положение, зло сдвинул брови. «Распиваю тут с ним…». Задвигался в кресле как на гвоздях, готовы были сорваться слова, которые давно уже просились наружу.
— Слыхал, ты музыкой увлекаешься? — Белая пухлая рука коменданта, поставленная торчком на бархатную подушку подлокотника, часто-часто дрожала, дым от сигары вился мелкой стружкой. — Вот, пожалуйста, скрипка. — Будто сам дьявол подсунул ее; Мишка готов дать честное комсомольское, что минуту назад инструмента там не было.