— За что арестовали… ребят?
Отсунул Макар локтем неосиленную чашку, утерся пустым рукавом. Долго отрывал, чего с ним никогда не было, листок на закрутку от пожелтевшего свертка советской газеты. И так неудобно одной рукой, а когда бьет трясучка, и вовсе не клеится. Справился наконец. Смазал рукавом со лба пот, заговорил шепотом:
— В них-то, парень, вся и закавычка. Словили их аж во-он иде, под лесопитомником. На Салу. Рыбалить поехали на баркасе. С ними был оклунок с толом. А у Беркута — вовсе наган. Степка Жеребко сам из кармана вывернул. Будто он хотел и пальнуть в него. Слыхал, брехали там… А того самого шнуру и не оказалось в мешке. Вот оно откудова и несет.
Как угли в печке, блестели у Леньки глаза. Спросил дрогнувшим голосом:
— А что там, в питомнике?
— Баки с горючим. Бензин. Оно ить… К нему, словом, и греблись хлопцы.
Укладывая все хозяйство: зажигалку, бумагу — в кисет, глянул Леньке в лицо:
— Затем я и прибег. Оно ить, как сказать… Одинаковым голосом чтобы и брехать нам, парень, с тобой, во. Тебе тожеть придется побывать у батьки. Непременно придется.
Хотел Ленька подробнее выспросить обо всем случившемся, но вошла мать. Макар не стал дожидаться, пока она покрошит в мясо лук, полез из-за стола.
— Куда ты? А мясо?
— Не, не, сеструшка… Оно ить я мимоходом. Служба, сама знаешь.
— Беги, беги, «служба». Службу знаем вашу. Ка-плюжник. Хвост тоже не просыхает. Так и вывелись у той змеюки. Эх, Макар, Макар…
Сморщил Макар рожу, отмахнулся, как от конского слепня. Затыкая под ремень холостой рукав, валкой трусцой потопал со двора.
Не стал дообедывать и Ленька. Не мог сорвать с гвоздя кепку. Видать видал, как шевелились материны губы, — спрашивала что-то, — а голоса не слышал.
Глава тридцать четвертая
Так и ахнула Захаровна, увидав переступавшего порог кухни внука. Выронила на пол блюдечко, последнее из своей девичьей еще справы.
— Господи, головушка горькая.
Стояла, расставив руки. Куда кинуться? Не то к внуку, не то черепки подбирать. Опомнилась, закричала в голос:
— Лю-ба-а!. Любаша!
Из дому уже бежала мать — сама видала в окно, как Мишка входил в калитку. Смолой пристыла к сыну, не оторвать. Мишка вертел головой, пробуя ослабить ее руки — шею сдавили, дышать нечем.
— Мама, погоди… Да пусти…
Любовь Ивановна пытливо и с каким-то страхом глядела ему в глаза. И по мере того, как щеки его заливались огнем, а взгляд, обычно открытый и твердый, теперь таял, мяк, как воск в ладонях, и уходил, не давался, руки матери слабели и медленно сползали с сыновних плеч. Уткнулась в батистовый шарфик, так и ушла с опущенной головой, сгорбленная, в дом, не проронив ни слова.
Бабка металась по кухне с черепками, не зная, куда их девать.
— Беда-то какая, блюдечко… Ишо мать-покойница, прабабка твоя, покупала в Черкасском. Одно оставалось. Как зараз помню, голубенькая такая каемочка шла по краю…
Устало привалился к стенке Мишка. Тупое безразличие овладело им. Казалось, все случившееся в последние трое суток произошло не с ним, Мишкой, а с кем-то другим; он так ясно видел того, другого, и над обрывом Сала, кидающего в камыши камни, и в кабинете Ленькиного отца, и в гараже, и у коменданта…
Жевал Мишка что-то, пил пресное, теплое молоко. Внезапно подкатила тошнота. Еле успел выбежать из кухни. Выворачивало всего наизнанку. Нечем, зелень одна, горечь, а мутило, рвало. И уже плохо помнил, как бабка вытащила из чулана тюфяк, подушку, постелила в холодке за домом. Душная и знобкая темнота укутала его…
Окрыл глаза только вечером. Лежал, соображая, где он и что с ним произошло. Когда уж бабка Захаровна нагнулась над ним, вспомнил все. Попросил чего-нибудь кислого. Жгло внутренности, ныли все суставы, даже кожа болела на голове, притронуться к волосам больно. Такое чувство, будто с яра упал.
Захаровна принесла корчажку квашеного молока, из погреба достала. Холодное, успокаивающее разошлось по всему телу. Подавая опорожненную посуду, Мишка с благодарностью глянул на бабку и движением припухлых век как бы сказал ей «спасибо». Уснул опять. На этот раз-ровным и глубоким сном.
Глава тридцать пятая
С допроса Мишка так и не вернулся. Ждал его Федька день весь, ночь. Глаз не сомкнул, все прислушивался к шагам за дверью, голосам. Вот втолкнут. Уже и нынче полдня прошло. В голову лезло всякое. Но в одном Федька был уверен, как в самом себе: молчать будет. Не вернулся — все! Вспомнил и его обещание: ежели станут бить, ждать, не будет, мол, лишь бы не догадались сразу связать руки. Грела думка: может, в другое место ткнули? Лишь бы не вместе. Порознь решили, гады, доконать.