Федьку позабыли совсем. Увели Мишку, перестали носить и еду. С каким нетерпением он ждал утром ударов в колокол на пожарке. Пробили и девять, и десять, и час вот — нет. Есть хочется страшно, сосет под ложечкой.
Лежал лицом вверх, оглядывал сучки на желтой сосновой бантине — перекладине. Думал о Татьяне. В первую встречу, там же под яром, пристроившись у него под мышкой, она созналась, что он, Федька, приглянулся ей еще весной на огороде. Что именно в нем бросилось ей в глаза, она и сама толком не знала. Не то дерзкий взгляд, не то язык, а может, горячий, пламенно-непокорный чуб этот, свернутый набок частыми бросками левой руки. За оголенную душу взял он ее. Ни о чем другом думать, не могла, кроме как о нем. Через то и к родителям своим не уехала, осталась у свекров. Вся она такая мягкая, податливая и пахучая — насквозь пропиталась зноем, садом, степью… Как сейчас Федька слышит ее пьянящий шепот:
— Горячий весь ты, чисто огонь… А сердечко бьется, бьется. Весной, на огороде еще… Глянула как-то на тебя и увидала вроде бы впервые… Ты весь такой колючий, неподступный, как куст бояреневый. И дикий какой-то…
Неудобно было Федьке сидеть на глинистом выступе, но он боялся шелохнуться, чтобы не вспугнуть свое нежданное-негаданное счастье. Поджатая нога горела в ступне. Невмоготу больше. Хотел высвободить потихоньку. От боли дернулся — голова Татьяны сорвалась и съехала ему на колени. Испугался: вспорхнет счастье-то!
Но Татьяна и не думала пугаться — теснее прижалась. Снизу заглядывая в глаза, шептала, шептала все…
С того и началось. Потом уж Федька каждую ночь посещал каплиевский двор. Крался, как вор, из яра. Перемахивал плетень — в калитку не шел, держался саманной стены кухни, нырял в подсолнухи, достигая сарая, а там за ним — чаканный навес. Меньше побаивался деда Каплия, чем эту паршивую собачонку, Розку. Не обидно было бы, а то — знала она Федьку: вместе обитали на плантации. Пришел бы он днем, по-людски, конечно, Розка и звука бы не проронила, гляди, и хвостом обрадо-ванно повиляла. А ночью, ты скажи, как будто ее, дуру, подменяет. Зарядит, ну ничем не остановить. С визгом, подвыванием, до дурной хрипоты закатывается да норовит, стерва, поближе к порожкам, хозяина добудиться на подмогу. Первый Федькин приход прямо так, нахрапом, в калитку, обошелся парню дорого: суковатый грушевый костыль пропел возле уха, содрав кожу согнутым концом на плече, да штаны лопнули на коленке, когда, оступившись, колесом шел под яр. Опомнился только на своей стороне балки. С того раза — все. Ученый.
Татьяна, уступая ему место рядом на топчане, тихо посмеивалась каждый раз:
— А вон Розка…
— Удушу ее, зануду. Так деду Каплию и перекажи.
— Приходи днем…
И добавляла уже без смеха, с явно проступающим укором:
— Попусту таимся. Да и не от кого. Свекрухе я уже все рассказала.
Федька отмалчивался. Грызла совесть. А как глянется матери? Вроде и не махонький, а все же… Да и молва людская. А друзья? Мишка? Галка? Выбрал время, скажут… Ругал себя самыми последними словами, какие знал, но ходить продолжал способом все таким же, воровским, ночами. Разговор с матерью откладывал со дня на день.
Так и не собрался Федька с духом: ни матери не рассказал, ни самолично при дневном свете не встал на пороге каплиевского флигеля, как того желала Татьяна…
С непонятным беспокойством завозился Федька на пружинном сиденье. Что-то недоглядел он в Татьяне! Силился вспомнить ее лицо. Губы — припухлые, яркие и улыбчивые, ямочка на подбородке, подрагивающие брови, нос… А чтобы все лицо сразу — нет. Не мог представить.
Расстегнул душивший ворот рубахи. Насторожился. Четко слышал, как к воротам подъехала, перестукивая колесами, бричка. Не то тачанка. Голоса, топот ног… Возня у самой двери гаража — русская ругань, удар ку-лаков… Хватающий за душу человеческий вскрик заглушил ржавый скрежет засова. «Мишку!» Забыл Федька и боль в коленной чашечке — вскочил и бросился к двери.
В ослепительно-знойный, солнечный прямоугольник света отвернутой половинки двери, загребая пыль, серым комом влетел человек, провожаемый голосом Степки Жеребко:
— Падло, зоб вырву! Кусаться еще…
Дверь закрылась.
В потемках Федька нащупал вздрагивающие плечи — худенькие, одни мосольчики.
— Малец, а малец? Да вставай, расквасился. Хлопец приутих. Поднял голову. Дергая мокрым носом, утерся рукавом.