— Паразиты, шоб вам пусто было! Каты! Заразы! В поредевшей темноте Федька уловил в его больших глазах горячий блеск. Парень не станичный, по выговору — из хохлачьих сальских хуторов.
— Ну, ну, угомонись, — улыбнулся Федька, обрадованный живой душе. — Зоб за что сулился вырвать Степка Жеребко?
— Га? Той довгий?
— Да.
— Паразит, — растирая скулу, все еще шипел от злости хлопец, — хиба ны зустрину… Гранату або ниж пну в пузо.
— Кто ты такой?
Дернул Федька нетерпеливо его за плечо.
— Га?
— Разгакался. Ответить по-людски можешь? Или Степка помороки все вытряс?
— Той довгий?
Плюнул Федька с досады. Неловко повернулся, ушибленная нога стрельнула одуряющей болью в самое сердце, отозвалось и в голове. С закрытыми глазами, чутьем добрался кое-как до «ложа избиенного», лежал не шевелясь. «Полоумный. Ворюга какой-то», — думал. От злости даже в сон клонило.
Шибануло в нос смрадное табачное дыхание, расклеил веки. В устоявшемся полумраке затаенно блестели над ним два больших девичьих глаза. Лицо сухощекое, остробородое. Кудри свисли на лоб. Заметил парень, что на него глядят, нагнулся ниже. Спросил шепотом:
— Осерчал?
Испуганно зыркнув на дверь, подмигнул. И говорил уже чище:
— А сам подумай, кто ты таков, что тебе сразу отвечай? То-то. Теперь дураков мало осталось первопопавшему открываться. С Николаевки я. Должно слыхал, хутор? Не? Оттуда вот. — Еще ниже наклонился. — Фрица укокал! За это самое меня и того… в конверт. Курить желаешь?
Сбил Федька повыше чалму с глаз, приподнялся на локоть. С трудом двинул во рту пересохшим языком.
— А пожрать… не найдется?
Парень, привстав на колени, живо охлопал ладонями карманы пиджака и штанов.
— Как же, как же… Бабка пхнула в последний момент чего-то… — Вынул из-под рубахи тряпочный сверток, подал Федьке. — Вот.
Погодя спросил:
— А ты-то сам кто будешь? Станичный?
Федька мотнул головой. Не помнил он, когда и ел такое сало: со свежеподпаленной шкуркой, пахнущей бурьянным дымом, мягкое, как масло, так и тает на языке. Кусать не поспевал. Вспомнил не сразу и о хозяине.
— А сам?
— Трескай, трескай. — Парень замахал руками.
— Не годится такое дело.
Отполовинил Федька зубами кусок, переломил и житную краюху. Тот отказался наотрез.
— Ну и черт с тобой. Взвоешь потом волком. Когда попал?
— Чего — когда?
— Ну, в конверт?
— А-а, — усмехнулся. — Да вот… недавно. Утром нонче.
— Терпится еще. А я, браток, собаку зараз бы съел. Парень пересел на сиденье. Разговором Федьку не донимал. Ждал деликатно, пока тот управится с салом. Вытащил немецкую сигаретку. Смял пачку и бросил в угол — последняя сигарета. Не прикуривал, играл ею перед открытым ртом.
Федьке он пришелся по душе — запасливый и не жлоб. Даже жаль стало его.
— Звать как?
— Меня? Киреем.
— Каюк, Кирюха, тебе, — ни с того ни с сего пожалел он.
Кирей непонимающе уставился.
— За фрица, говорю, шлепнут, — пояснил Федька.
— Думаешь?
— А то.
Кирей ткнул в рот сигаретку, упершись руками в сиденье, сел поудобнее.
— Так враз и шлепнут?
— Зачем враз? Попервах ребра пересчитают, зубы, суставчики там всякие, а потом уж. Вишь, меня как размалевали, под орех. Ни лечь, ни сесть.
Во двор вкатила машина. По шуму — легковая. Вслед за ней втащилась тяжелая. Развернулась, сотрясая саманные стены гаража. И тотчас отрывисто залаяли чужие голоса.
Кирей приник к щелке под дверью.
— Гестапо из Зимников нагрянуло, — испуганным шепотом сообщил он.
Федька перестал жевать.
— Гестапо? Почем знаешь?
— Окромя какие же? Они. В черном. И желтые черепа на рукавах.
Тщательно оттирал Кирей коленки и локти, вывоженные на земляном полу. Проговорил упавшим голосом:
— По мою душу, должно.
Федька промолчал. Завернул в тряпку остатки сала и хлеба, подоткнул сверток под одеяло. Вытер масленые пальцы о повязку на голове.
— Теперь и курнуть можно. — Крякнул, как старик. — Последняя, что ли? Давай, чтоб дома не журились.
Бензинка закапризничала. Вертел, вертел Кирей колесико большим пальцем. На чем свет держится пугнул немецкую технику, заодно и Гитлера с Евой, потаскухой его, на всякий случай помянул и фюрерову тещу, ежели таковая еще в наличии. Подействовало. Захохотал, оголив уйму гнутых, острых, как у щуки, зубов. Что-то хищное и неприятное появилось в его остробородом, сухоще-ком лице. Даже крупные лучистые глаза утратили свою девичью прелесть.