Федька передернул плечами, криво усмехнулся:
— Зубастый ты, вижу… Фрицу тому небось горло зубами передавил, а?
Засмущался парень — опустил девичьи глаза. И чтобы прервать, наверно, этот разговор, спросил:
— Сам-то маяту несешь из-за чего? Поморщился Федька, укладывая удобнее ногу на сиденье. Просовывая руки под голову, зевнул притворено.
Кирей, не отрывая взгляда от рук своих, переспросил:
— Али секрет?
— Так, ерунда… У тебя хоть на счету имеется один… Не жалко-Опять помолчали.
— А не знаешь, случаем… — Кирей жадно потянул два-три раза кряду, вложил сигарету в рот Федьке. — У нас на хуторе чутка прошла… Заграбали полицаи тут в станице двоих. Верхушку самую. Подпольщиков, партизан. Забыл вот, как и звать их… Там и называли у нас. Позабыл, черт! Шекеемцы вот, комсомольцы! Говорили, склад какой-то хотели взорвать, не то самому коменданту кишки метили выпустить. Разное брешут.
— И что?
Федька, приподнявшись на локоть, сдувал с сигареты пепел. «Здорово, даже народ знает», — думал с радостью.
— Да это вот на днях… Дружки были, в классе одном сидели… А дошло дело до горячего — навалял в штаны один. Выдал дружка и всех. За то самое и шкуру спас свою. А того… хлопнули.
Схватил Федька за грудь оторопевшего парня, подтянул к самым глазам. Жег ненавистью, задыхался.
— Какой гад… послал тебя с такой вестью?! Ну?
Кирей не вырывался. Девичьи глаза его только совестливо жмурились, будто от нестерпимого света, но тонкие губы сжаты твердо, узлом.
— По чем купил, по том и продаю, — оправдывался он, когда Федька поостыл малость. — А что выпустили одного — это точно. Башку даю на отруб. От полицаев чул. Вчера и выпустили. Повели на допрос… Комендант сам. Да, погоди, вспомнил! Беркутов фамилия. Говорят еще, вроде батька, у него шишка какая-то у наших, большевиков. Я к тому… сука он.
Рывком содрал Федька присохшую к волосам чалму-повязку. Швырнул куда-то. А как ему заботливо ее наворачивал Мишка после каждого допроса.
Глава тридцать шестая
Не довелось помереть Федьке, как он думал. Днем, на миру. Не было над головой и высоченного, ясно-синего неба, с кружащими темными пятнами орлов. Не красна встала перед ним смерть, а черная, мохнатая, как осенняя глухая ночь.
Остаток дня камнем пролежал Федька на своем ложе. И гак и этак заговаривал с ним паренек с щучьими зубами. Говорил тихо, о пустом, похоже как хотел загладить какую-то вину. И какие у них на хуторе девчата, как здорово они по вечерам «спивають». Не перевелись и славные хлопцы. Вот озоруют. Сладу нету. От безделья, конечно. Человека такого нет, чтобы организовал их. На все пойдут. Есть и оружие. Прихоронили, когда в их краях проходил фронт. Винтовки, гранаты, даже одна пэтэерка имеется — противотанковое ружье. Комсомольцев в хуторе, правда, нету — за Волгу со скотом ушли. Есть один, остался, да он ни богу ни черту… Душа заячья в нем. Даже на улицу не ходит. Не худо бы связаться с подпольщиками настоящими, как вот эти, что в станице… По слухам, тут обитает и Скиба. До них в хутор каким-то образом попала листовка с его подписью. В ней призывает он народ поджигать на корню хлеба, скирды сена, ни грамма не давать врагу. Будь он проклят трижды, этот фриц поганый, испортил ему, Кирюшке, всю обедню. А он бы своего достиг: и хлопцев сорганизовал, и с этим самым Скибой связался да такого наворочал, что полицаям и немчуре долго бы еще икалось на том свете, в сырой сальской земле.
За разговором Кирей вытащил из пиджачного внутреннего кармана сигаретку, прикурил. Вдруг закашлялся — смутился, видать вспомнив, что сигарету «последнюю» они скурили еще днем. Разглядывая свои руки, смущенно оправдывался:
— Завалящая… И позабыл. На-ка потяни.
Федька даже глазом не повел, зубы только сцепил плотнее.
На пожарке пробило восемь. С удивлением огляделся, Федька. «Вечер уже», — подумал. Дневной зеленоватый свет в гараже покраснел, а по углам и вовсе потемнел до черного. Красные сумерки просачивались под черепичную крышу в какие-то щели, незаметные днем. По белой, вымазанной известью стене, если подольше всмотреться, шевелились оранжевые пыльные нити. А уши ловили вольную жизнь. На акации, что возле двери гаража, гомонили воробьи, устраиваясь на ночь. А где-то позади двора, наверно у Семенцовых, тужил голубь. Вздохнул Федька — домой потянуло. Карась сейчас побежал встречать телят или возле дымившей гарнушки возится. Братья старшие наверняка за хатой у яра. Молчун, угнув красную голову, по обыкновению молчит, сплевывает в яр; Гринька с Колькой сидят рядом, обламывают край обрыва и кидают грудки вниз, негласно соревнуясь, чья долетит до воды. И уж думают о нем, Федьке, о его бесславной доле. А за балкой, за каплиевским плетнем маячит зеленая косынка. Вечерние лучи бьют Федьке в глаза, мешают следить за зеленым пятнышком, двигающимся от кухни до флигеля к сараю, под чаканный навес. Нельзя и заслониться от солнца ладонью, по-бабьи, — мать тут, братья.