От гребли взяли влево. Круто свернули, недоезжая крайней хаты Егора Бутова, и втиснулись в переулочек. Опять мигнул Степка фонариком из кабины. Отнял у темноты на миг кусок желтой стенки чьей-то кухни, косое шелестящее полотно дождя верх машинного капота серого с голубизной цвета. «Двор бабки Луши», — сообразил Федька. Проехали и терник ее. Отсюда дорога вела на мельницу, ветряк, а дальше — на бугор, к Дону.
Дождь сыпанул гуще, степь дыхнула прохладой, горьким духом полыни. Набрала скорость и «колымага». Тут где-то неподалеку должен быть перекресток, ведущий в МТС. И глубокая вымоина — место, просыхающее только летом в жару. Не один шофер ночевал возле нее, прислушиваясь, не гудит ли тягач.
Только подумал об этом Федька, машину вдруг встряхнуло. Раз и другой. Люди в кузове попадали к одному борту, сбились в кучу. Федька, стиснув зубы от адской боли в ноге, толкнул в бок Кирея: прыгай, дурак! Но в это время шофер включил фары. Машина стояла на краю вымоины, полной воды. Газанул назад. Но поздно. Мягко и плавно посунулась она в ров. Дернулась, как кабан с перехваченным горлом, и успокоилась. Легла набок по самую ось. Основательно влетели.
Шофер бегал кругом, размахивая длинными руками, крыл во все горло, и по-своему, и по-русски, дороги, дождь, темень и полицию, с коей его связали нелегкая и занудливый унтер Бекер.
Степка Жеребко стоял на дороге; отставив ногу, руки — в бока, плевался, подражая своему шефу — гильф-полицаю Качуре.
— Но, но, Европа вшивая, глотку заткни, — добродушно советовал он немцу, зная, что тот лыка не вяжет по-русски, кроме ругани. — Фары бы лучше потушил.
Шофер догадался и сам. На какое-то время потемнело еще больше. Федька настойчивее толкнул локтем: давай, мол, в самый раз! Кирей сдавил ему руку: понял.
— Врезались, — пробасил из кузова чей-то простуженный голос.
— Это до утра, — отозвался Степка, гладя лучом взбаламученную воду под машиной. — Такую дуру быками не вызволить. Тягач нужен.
Щелкнула зажигалка. Степка прикурил, отдал команду:
— Выгружайся.
Дальше пошли пешком. С дороги свернули, брели по мокрому бурьяну. Нога, потревоженная в кузове, тупо ныла, а временами нестерпимо резала. А тут этот бурьян! И если бы не Кирей, своим ходом Федьке не сделать и десятка шагов. На диво цапучим и ловким оказалось его худосочное, костлявое тело (Федька куда тяжелее его). Кряхтел, а тянул. И не переставал горячо, сквозь слезы шептать:
— Вот она… смерть… Чуешь? Убегу зараз… До кого бечь? Чуть развиднеется, опять сцапают…
— В камыши мотай, в Сал. А то — через бугор. Вернее.
Огляделся Федька. Впереди только один полицай. Остальные позади; сбились кучей, курят, вполголоса переговариваются. Даже отстали. Снял он с Кирюшкиного плеча руку, подталкивая, наклонился к самому уху:
— Ну? Прощай, отомстите там…
— А Скибе? Скибе?.. Передать что ему?
Федька, дрожа всем телом, зло дернул его за руку, прошипел:
— Замолчи!
Передний полицай, замедляя шаг, прикрикнул:
— Пошевеливайся там!
Опять Кирей подхватил его. Шли молча. Место это хорошо знал Федька. Голая ровная степь. Начинается она сразу от нахаловских огородов и садиков. Тянется с легким подъемом до Терновского бугра. Где-то неподалеку столб с вертящимся полосатым — белым и черным — мешком без дна, флюгером. Посадочная площадка, аэродром, как называли ее в станице. До войны тут садились «кукурузники». Доставляли почту, командировочных из области, отправляли тяжелобольных.
Ранней весной на этом выгоне скорее всего сходит снег. Радует глаз первая зелень, манит к себе все живое. Сперва появляются нахаловские гуси, потом телята, за ними детвора. Под мартовским солнцем и ветерком просыхает быстро. День-два, и можно сбросить надоевшую за зиму кофту, хлопнуть оземь облезлый треух, а то и снять ботинки да в шерстяных чулках… Сто пудов вроде скинешь с себя. До чего легко и мягко бежать. Даже сбитый из шерсти мячик отстает от надутой ветром рубахи. А потом, набегавшись, упадешь на прохладную, пахнущую еще снегом и прошлогодним бурьяном землю и с каким наслаждением раскинешь гудящие ноги и руки. Лежишь долго и во все глаза глядишь в немыслимую далекую синь. Наглядеться досыта не можешь. «У кого такие глаза, как то мартовское небо?» Вспомнил: «У Мишки…» Передернуло всего, будто наступил босой ногой на сероголовую змею…