Погоди, а какие глаза у Татьяны? Тоже синие? Или карие? Не знает. Ему не доводилось глядеть в них при дневном свете. Вот почему будто отворачивалась от него Татьяна. Даже остановился Федька от растерянности.
— Эй, шевелись, шевелись!
Кирей потащил силой. Опять тряс за ремень и что-то шептал.
Сбоку заморгал глазок фонарика. Передний полицай ответил таким же способом. Подошли двое. Степка что-то повелел тихо. Эти двое стали подталкивать прикладами, сбивая куда-то назад. Федька споткнулся обо что-то больной ногой. Нагнулся, сдавил колено. И, еще не разобрав, что такое под ногами, носом почуял теплую прель свежевывороченной земли. «Яма!» Невольно отшатнулся. Успел схватить Кирюшку за воротник. Хряский удар приклада по голове! Федька повалился в яму. И уже не слышал он ни выстрелов, ни людских голосов над собой, ни шелеста дождя. Не видел он и того, как, освободившись из его крепкой, еще горячей пятерни, вылез наверх «Кирей». Сплевывая попавшую в рот землю, долго отряхивал пиджак и штаны. А Степка Жеребко, расставив ноги, подперев бока, громко, на весь примолкнувший скорбно выгон, смеялся дурным, пьяным смехом.
Глава тридцать седьмая
Допоздна задержался Илья Качура в полиции. Все ждал конца затеи Воронка. И верил и не верил он в затею — Федор Долгов парень битый и на всякую приманку вряд ли кинется, как плотва на крючок в Салу. Гестаповцы зубы поломали об него, а Воронку, чего доброго, шею еще свернет. «Оружия даже не прихватил с собой», — с досадой вспомнил Илья.
На пожарке пробило десять. Сверил со своими и вновь зашагал по кабинету, нервно хрустя за спиной пальцами. Пора бы и вернуться. Велел еще Степке не тянуть даром времени, а как смеркнет — за Нахаловку, на бугор… Для верности и грузовик выпросил у Бекера.
Неспокойно на душе у начальника полиции. Казалось, и удача такая… А началось с утра нынче, когда из комендатуры доставили приговор военно-полевого суда и приказ о приведении его в исполнение, — отводилось полиции для этого двадцать четыре часа. Доложить завтра в девять ноль-ноль. У Качуры глаза на лоб полезли — в приговоре значился один Долгов! Тут же ему донесли, что Беркутов на воле. Выпустил сам комендант. Непонятно. Так и не дознался. Ясно дело: заговорил парень. Но о чем?
Не давал Илье покоя проклятый шнур. Надо же Ни-кишке раскопать его у себя в сарае. Моток целый, метров пять. Макар глазом не моргнул: да, шнур складской, и отматывал Леньке, мол, сам. Собираются в воскресенье вместе глушить в Салу рыбу. Подтвердил то же и сын. Илья сделал вид, что поверил. Но бестия Воронок… С Никиткой они устроили слежку за Ленькиными дружками, Федькой Долговым и Беркутовым. И к обеду — результат.
А вчера опять листовки. И опять — Скиба! Кто он, человек тот? И сколько их еще? В станице — организация. Есть даже приемник. В глазах потемнело от одной только мысли, что сын там, с ними…
С остервенением растер Илья окурок о крышку стола. Прикуривал свежую сигарету, а руки дрожали. Глянул на часы. «Людей, людей, главное, верных не хватает, — думал уже о другом. — Как Воронок вот, Степка Же-ребко. Или кубанец этот, черт, как его… Приходько! Исполнительный, тоже из «военнопленных»… Если не захочет добром, силой заставлю!»
Остановился Качура от внезапно принятого решения. Крутнулся, крикнул в дверь:
— Приходько! Введи того… из подвала. Живо!
И сам Илья потерял счет допросам. Так и этак гнул, запутывал. Угрозы сменялись уговорами. Один черт: пленный! Записка от кравцовского атамана Овчинникова, склонен думать он, дутая. От страха одноглазый нагородил или из желания выслужиться. Хуторскому полицейскому Гнедину тоже мало верил. В вещмешке, среди солдатского прочего имущества, найдена потертая красноармейская книжка на имя Андрея Большакова, уроженца города Владимира. Знакомая Илье была и часть, в которой служил рядовой Большаков, — встречались где-то под Харьковом. Помнится, и драпали сюда к Дону рядом.
Хлопец явно нравился Качуре. Через два-три допроса исподволь стал охаживать его: мол, песенка у большевиков спета, войне конец. Потом объяснился более определенно: как он глядит на службу в полиции?
Сейчас Илья решил пойти в открытую, напролом. Стоял посреди кабинета, не садился в кресло умышленно. Идут. Откинутая нога в начищенном хромовом сапоге сама собой затопала. К вошедшему сразу не повернулся — возился с зажигалкой.
— Господин начальник, — игриво-недовольным тоном заговорил Андрей, едва переступив порог, — поимейте сердце. Ну ладно, днем, ночью человеку покоя не дают. Хохол этот, усатый, каблуками норовит, ей-богу.