— А ты как думал, целоваться с тобой будут? — Илья покосился на него, коротко бросил: — Садись.
Андрей сел. Наблюдал за его тенью на стене, а делал вид, что разглядывает портрет Гитлера. Гильфполицая он раскусил давно: не сдал сразу в комендатуру, значит, попробует завербовать. (Как выяснилось, кроме доноса хуторского атамана, придраться им не к чему. Да и в доносе, видать, ерунда.) «Сейчас предложит, — думал он, не спуская глаз с тени. — Застегнет карман…» Приготовил и ответ. Пойдет. Только бы вырваться из этого проклятого подвала! Целая неделя! Там, наверно, уже и ив-минки по нем справили. Да и Скиба не знает, связная… Пропал — и все. И так по-дурацки.
Тень качнулась. Повел Андрей глазами. Качура стоял перед ним, дрыгая отставленной ногой. Жевал сигарету, глядел пристально, сурово.
— Надоел ты мне… — Вытащил изо рта сигарету, мешала. — Парняга ты не из таких… шалтай-болтай, вижу. Идешь в полицию? Кажи сразу.
Андрей добродушно усмехнулся, не отвел и глаз.
— Одно из двух: за колючую проволоку либо до нас. Рубанул Качура ладонью по спинке стула, добавил еще для острастки:
— А там и пропуск до самого Духонина можем выписать. И это запросто.
— К Духонину и рановато бы… — Андрей почесал затылок.
— И я так думаю, — согласился Качура. Хмурясь, спросил: — Ну?
Поднялся Андрей со стула. Расправляя кепку, осведомился о плате.
Гильфполицай стукнул его кулаком в плечо, засмеялся:
— Плата! Ты послужи сперва. По службе и плата. Ясно?
— Само собой…
Довольный, Илья сел в кресло. Из ящика вынул не-начатую пачку немецких сигарет, бросил на стол:
— Бери.
Тут же вызвал Приходько, велел проводить нового сотрудника полиции в караулку и выделить ему на ночь свободную койку.
«Дешево продался», — мрачно усмехался в темноте Андрей, сжимая коробочек заграничных сигарет — первую плату за службу в русской полиции.
А в это время Илья Качура, не дождавшись Степку Жеребко и Воронка, но довольный удачей, размашисто шагал по темной улице, держа путь к знакомой хате, что стоит у моста.
Ногой открыл Макар чуланную дверь. В нос шибануло спертой бражной окисью, сырой вонью. В темноте по привычке нащупал скобу, потянул. Картавка сидела возле печки, склонившись над коптилкой — баночкой с растопленным жиром, — надвязывала паголенок. Обернулась на скрип двери. Нахохлилась — угадала.
— Ну? Стал стояком. Проходи уж, коли влез. Такой прием не смутил Макара. Протопал к столу, сел на лавку.
— Сам? А компальоны твои иде ж?
— Соскучилась? Мимо черт не пронесет. Отложила Картавка вязание, забегала по хате. Макар с усмешкой провожал каждое ее движение.
— Чего рот кривишь? Шапку стащил бы с дурной своей башки, комиссар дьяволов. Бога бы постеснялся.
Хлюпнул насмешливо Макар носом, но папаху снял. Огляделся, куда пристроить её, чтобы потом не искать. Умостил сзади на подоконник, но раздумал, кинул через всю комнату на ящик, что у порога, — все одно идти мимо.
На столе — недопитая бутылка, в блюдце сало, накрошенное кривыми ломтиками, огрызки пшеничного хлеба. Успели опорожнить только оловянную миску с малосольными помидорами. Вкусно несло от нее рассолом. У Макара челюсти свело — соленого захотелось.
— Кто там?
Подмигнул, кивая на прикрытую щелястую дверь в горницу.
— Остатние волосья попадають, знать все будешь, — отпела бобылка и подобрала нижнюю, всегда на весу, губу, давая этим понять, что в ее владениях подобные расспросы ни к чему. Кому-кому, а ему, Макару, и вовсе справляться про такое совестно — мужик, не баба.
Макар так и воспринял не сказанное вслух сводней. Закашлял притворно в кулак — запершило вдруг. От-сунул миску с рассолом, облокотился на стол. Изучающе глядел на Картавку, будто видел ее впервые.
— Послухай, тетка Картавка, а сколько тебе годов, а?
— Была бы сучкой, давно уж прибили да под яр выкинули.
— Не, сурьеэно. Оно ить всю жизнь тебя как помню, все ты одинаковая. Смаличку самого бегали, в окна к тебе подглядывали. А ты нас палкой…
Картавка, убирая со стола, покосилась в его сторону. Что-то изменилось у нее в сморщенном, корявом лице, поняла, что человек не смеется. Глаза в черных сумках век заблестели, будто протерли их постным маслом. Придала несвойственную певучесть и голосу своему, когда отозвалась:
— А ты прикинь, Макарка.
Не спуская с гостя помолодевшего взгляда, она прошла к шкафчику, погремела посудой. И может быть, за всю свою жизнь впервые и повернулась не так, как поворачивалась всегда, и прошла по-особенному, как никогда не ходила, — как-никак мужчина поинтересовался ее годами. Весь век свой она устраивает счастье другим, чаще всего грязное, коротенькое, продолжительностью в одну ночь, а сама не знает его, счастья этого.