Думы о матери с каждым днем становились нестерпимее. Где она? Что с ней? Успел ли тогда вернуться в город отец? Леденело все внутри, когда приходило в голову, что она осталась у немцев. За три месяца войны ни одной весточки! Ни от кого. Никто не догадается черкануть и в станицу. Молчит отец, молчит и брат, Петька. Да и живы ли они?
В открытую дверь кухни просунулась белоусая, черноликая от избытка солнца голова в картузе с переломанным козырьком. «Почтальон», — догадался Мишка, увидав на боку входившего обтрепанную кирзовую сумку, отдутую газетами. Сжал край стола, готовый прыгнуть.
— Ты, Евсеич?.. — только и нашла что спросить Захаровна. Костяшки пальцев ее застучали мелко-мелко по старенькой, с остатками коричневых узоров скатерке.
Евсеич поставил в угол проволочный костыль, пристроился сам на стульчике возле порога. Сумку бережно взял на колени. Мокрую седую паклю волос на макушке приминал изнанкой картуза страшно долго.
— Водицы бы, Захаровна, свежачку, а?
— А вот вареничков с нами… не желаешь?
— Благодарствую вам. В горле все пересохло. — Старичок откашлялся скрипуче, давая понять, что ему именно вода нужна.
— Да ты отпробуй, отпробуй… — Захаровна двигала по столу чашку, а сама никак не могла оторваться от табуретки. — Свеженькие, со сметаной…
Напоил почтальона Мишка.
Подавая назад опорожненную кружку, Евсеич хитро прижмурил один глаз, оглядывая снизу Мишку.
— Стало быть, ты самый и есть Беркутов? А я, грешным делом, голову себе ломал… — Кивнул Захаровне: — Выходит, внук?
Овладела Захаровна скоротечным недугом: вернулся вразумительный дар речи, справилась с нудной дрожью в пальцах, даже поднялась с табуретки.
— Ты за каким-таким делом до нас, а? Тянешь-то чего?
— Пляши, парубок. — Евсеич подморгнул. И не успел-он занести руку за спину, мятый синий конверт был уже у Мишки.
Фиолетовые буквы на конверте прыгали, никак не давались глазам. Мишка выскочил из кухни. Так и не разобрав по обратному адресу — от кого, зубами по кусочку стал откусывать край — пальцам не доверял, разорвут, где не нужно. «Дорогой сынок!» — прочел первую фразу и по почерку узнал, что от отца. Письмо, как обычно, коротенькое, на листочке из записной книжки, что лежала всегда в его планшете. Догадался Мишка об этом по зелененькой — каемке. Сам он жив-здоров, жива-здорова № мама. Пребывает он в госпитале. Ранение, конечно, пустяковое, так, испугом больше отделался. Сейчас подлатали малость, подштопали. Жив и Петька. Он тоже побывал в госпитале. От полетов хотели его врачи отстранить, но он настоял на своем. И правильно сделал. Да я-вообще Петька летчик геройский. Через недельку-две, жди, приедет мать. Совсем. В конце письма отец просит передать поклон Сальской степи, станице и Захаровне. А в приписке, на обороте, похвалил его за то, что обратился с розыском именно в наркомат. К их стыду, они с матерью искали его совсем не там, где он теперь, проживает.
Любовь Ивановна, мать, приехала в Терновскую не-через неделю и не через две, как обещал отец, а зимой, перед Новым годом.
Глава сороковая
Пока Захаровна управлялась на базу с коровой, телок натворил беды. Опрокинул корытце с водой, свалил трубу в гарнушке, изжевал угол наволочки на бельевой веревке. Хотела загнать в катух, но он, задрав хвост, чертом вскочил в пролом плетня до соседей на огород. Гонялась напрасно за ним дотемна. Плюнула, пригрозила сломанным стеблем подсолнуха:
— Ну, не являйся домой. Так и запиши себе, дьявол безмозглый.
И в дом вошла, бурчала все, по порядку перечисляя содеянное телком:
— Корыто вывернул, нечистый, трубу свалил. А наволочку? Спасу нема. Вот грех. До кума Макара сиганул через плетень. Бегай теперь за ним, вылупя глаза.
— А Мишка?
— А где он? Слыхала, давеча играл на яру.
По голосу определила: дочка сидит у окна. Нашла за что привязаться и к ней:
— Лампу бы зажгла давно, сидишь в потемках.
На ощупь по давнишней привычке сняла с висячей лампы стекло, чиркнула спичкой. Выкручивая фитиль, повелела: