Перемахнул канаву и во весь опор помчался за машинами.
Догнал его Ленька на базарной площади. Все пять броневиков стояли на виду, прижимаясь к домам. Большой у сельмага окружала куча мальчишек; с ближних дворов сходились бабы, старики. Со скрежетом откинулся круглый люк; как из норы, выскользнул оттуда длинный беловолосый парень в изодранном комбинезоне. На шее — огромный черный бинокль. Лицо загорелое; голубые глаза пытливо оглядывали сверху терновчан, кого-то искали. Поманил пальцем обросшего, с одутловатыми щеками человека в кепке, защитных солдатских шароварах и ботинках.
— Ком, ком…
Жгучим обручем стянуло Леньке грудь. Первым желанием было скрыться за-углом магазина, но ноги не оторвать от земли, будто их пришили гвоздями. Увидал, что Карась как ни в чем не бывало рисует пальцем на запыленном борту машины какие-то крендели, отлегло. Подошел ближе — расслышать получше, о чем будет спрашивать фриц.
— Во ест дорога Зимфники?
Обросший, дергая контуженной щекой, глотая слюну, не мог вытолкнуть застрявшее в горле слово; руки сами собой заболтали в воздухе: не знаю, мол, не здешний.
— Не снаешь?
Теперь у немца улыбались не только голубые глаза, но и обветренные губы.
— Не снаешь? — переспросил, подбрасывая на ладони плоский с обтертой чернью пистолет.
Бабы затаили дыхание. Слышно было, как на карнизе соседнего с сельмагом флигеля ворковал голубь.
Офицер, не целясь, выстрелил.
Площадь опустела. Лежа ничком, зевая, будто все еще пытаясь высказаться, обросший сгребал вокруг себя руками ошметки просохшей грязи; стоптанные каблуки солдатских ботинок мелко выстукивали о землю, поблескивая на солнце сточенными шляпками гвоздей.
До потемок через станицу двигались войска Нескончаемый поток машин! От штабных до двухосных грузовиков с полотняными навесами, битком набитых солдатами в рогатых касках. От пыли померкло солнце. Шли без остановки. От моста сворачивали не на площадь, а в крайний проулок, на выгон.
Возле Картавкиной хаты скопилось до десятка машин. Легковые и один вездеход. Видать, начальство немалое. Подтянутые, выбритые офицеры окружили низкорослого, рябого с огромным серебряным орлом на животе. Через его плечо почтительно заглядывали в карту, которую он держал. У кручи, на солнцепеке, торчал долговязый, в огромной фуражке — наблюдал за ветхим мостом. Не отворачиваясь от ветра и пыли, руки в бока, жевал погасшую сигару. На огороде у колодца плескались денщики и шоферы. Черпали брезентовыми ведрами воду и окатывали белые, без загара спины. Ржали от студеного, как стоялые жеребцы. На подбор все: белобрысые, красномордые, мускулистые.
На колонну Ленька уже не глядел. Пристроился к детворе, облепившей канаву под акациями. Притягивали люди. Какие они? Зачем пришли? Чужая речь, чужой смех скребли душу. С утра самого, как у сельмага убили человека, в глазах его застрял испуг. Не проходил он до сих пор. Из пересохшего горла за весь день не выронил ни единого слова. Даже сильный взрыв неподалеку, на площади, не встряхнул его. Завертел головой: бомбят, наши?! Нет, молчит небо.
Вдруг мальчишки сорвались все разом. Кинулись в колонну и пропали в клубах пыли. Ленька огляделся: что вспугнуло их? Позади — Карась. Кусал губы, а на пыльных щеках темные полоски от слез.
— Там, на площади, фрицы… Ленина… взорвали. Ленька прищурился. И погасли в глазах искорки испуга
Глава пятая
Илья Качура спустился с чердака в тот же день, как прошли через станицу гитлеровские войска. Первое время ходил по двору. Прищуренный хозяйский глаз лип ко всему отставшему, отвалившемуся, а крупные руки его, стосковавшиеся по домашней работе, с нетерпением играли молотком. Неотступно следовала за ним Анюта. По-девичьи, тревожно и пылко, светились ее глаза, горели, будто в первые годы замужества. Теплел взгляд и у Ильи, когда их глаза встречались. Болтали больше о пустяках, но взгляды…
Ленька понимал хорошо их смысл, — злился на мать, что она так легко отнеслась к случившемуся. Особенно не давали ему покоя тревожные мысли ночью, а днем, у обрыва, не так уж тяжким начинало казаться отцово преступление. Воевал год, бил фашистов не хуже других. Устал, потерял веру… А тут — дом. Не попади при отступлении часть в их степи, наверняка бы такого не стряслось. Это единственное, что как-то оправдывало отца в его глазах.
Отец на диво быстро смелел. Все чаще стал отлучаться из дому. Надевал темно-синий костюм, в каком, бывало, являлся на демонстрации да на заседания, и уходил. Постоянным спутником был у него дядька Макар. Вчера вернулся позднее обычного, выпивши. Радостный, веселый. Возле калитки обнял и поцеловал выбежавшую навстречу мать. Подмигнул ей, кивая на него, Леньку: