— Эта? — Ленька двинул небрежно в спицы ногой. — Такого барахла у батьки моего ворох. Взял любой да покатил. Хутор этот Кравцов? А то спрашивал тут у одной…
Вгляделся повнимательнее в его загорелое лицо, спросил удивленно:
— Да ты Гнида, полицейский? Слыхал, как же…
И чтобы наверняка ошарашить полицая, добавил:
— Ты должен и братуху моего знать, Никишку Качуру.
Выдохнул с облегчением Панька, — наконец-то выяснилось, с кем выпала честь разговаривать. Виновато улыбнулся.
— Знаешь? — добивался Ленька.
— А то… — Панька осмелел. — На днях забегали они. Промочили это дело как следует. А ты за каким до нас в хутор?
— В Ермаковке был, у тетки. До вас завернул вот. Тут тоже родичи.
— Ага… А то заходи. Во-он курень мой, возле тополей. Крыша жестяная, скворечник. Да у любого сопляка спроси Паньку-полицейского, ткнет пальцем. Всегда найдется…
Щелкнул себя Панька в кадык, подмигнул.
— Можно и зайти.
Ленька пожал плечами. За спиной у себя, прилаживая педаль, слышал, как Гнида распекал хуторянку:
— Ты, черт гундосая, вставай, притихла там… Разъяснить человеку не могла, шалава, по-людски. Да ты знаешь, кто это? Э-э… Двадцать пять горячих бы всыпать тебе по голой… чтобы котелок в другой раз дюжее варил.
Хутор Кравцы маленький — всего две улички; кривляются они вдоль пологого в этом месте берега речки. Сады раскинулись как-то в стороне, по ерику, а за ними — лопатина. Только в высокую воду, в разлив, наполняется она. За последние годы и не помнят кравчане, чтобы лопатина покрывалась водой: обезводел, одряхлел старик Сал. Гуще, опрятнее были и кравцовские сады. Истоптали, испоганили танками, тягачами.
Ленька выкатил на другой конец хутора. Крайних хат — две, слева и справа. И обе крытые камышом. Догадался по Сенькиной красной рубахе, висевшей на веревке. Оттолкнул колесом калитку, вошел во двор. На дверях — плоский амбарный замок, кухонька тоже заперта на цепочку. «В бригаде, наверно, — подумал. — И мать там…» Велосипед поставил к сараю, в холодок, чтобы камеры на жаре не спустили, а сам тут же развалился на соломе.
С непривычки ломило поясницу, горели натертые штанами колени. Думал над тем, с чего начнет разговор с Сенькой. Галка ни словом не обмолвилась, кроме того, что Чубарь должен быть завтра в полдень у нее. Просто передать ее слова будет непонятным для Сеньки. Кто она ему? Он сроду у них и во дворе не бывал. Нельзя и ее открывать, Галку. А пригласить к себе в гости? Не поедет. Еще неизвестно, как встретит он и его…
Кое-что в этом задании было непонятным для Леньки. Мешал какой-то узелок. Догадывался — не Галке нужен Сенька. Началось с того, что вчера дядька Макар, указывая глазами на проходившего по двору полиции нового инспектора, шепнул:
— Русак пошел, вишь? Крестник нашего Никишки, В Кравцах заарканили.
— На него Сенька Чубарь донос тогда привозил? — спросил Ленька.
Макар все до тонкости передал, что произошло тогда в Кравцах между дружками — Сенькой и Никишкой. Леньку озадачило, даже не поверил сперва.
— Ей-богу, — побожился дядька. — На глазах же… Ведь оно и меня в ту пору черти таскали. И сдается, тут твой батька маху дал, что выпустил его… Ты только помалкуй дома, слышишь?
Нынче утром «крестник» выходил от Ивиных. В калитке видал Ленька и радостное лицо самой Галки. Это его удивило еще больше: Галка и здоровается далеко не с каждым. Что-то есть! Вспомнил, кстати, и дядькино вчерашнее сомнение. А когда через час он бежал к Ивиным с новостью, что тетке Агафье разрешили все-таки перенести труп Федьки с бугра на кладбище, почему-то ждал: Галка хоть словом коснется визита полицая за номером семь, «крестника». И бах — Сенька! Вот он, узелок, затянулся.
Ехал Ленька в Кравцы с уверенностью, что тут он узелок развяжет.
Пришел Сенька с бригады, а дома гости. Встал на пороге, перевешивая с руки на руку пиджак, не решался войти в чулан.
— Ты до нас?
Ленька сидел на корточках, дул в печь; мать возилась у стола.
— А что, нельзя?
Вспыхнул бурьян. Бровастое, смуглое лицо Леньки от огня стало красным, четче обозначился темный пушок на верхней губе. На Сеньку глядел улыбчиво, выжидающе.
— Ну, вот тебе, — стушевался еще больше Сенька, раздумывая, подать руку или не подать. Двинул носом. По запаху в чулане определил, что мать варила вареники. Повеселевший, кинул пиджак на лавку, протянул руку первый, уже досадуя на свое замешательство. — Вырос ты за лето, вон какой.
По пути от стола к печке Чубариха толкнула сына под локоть, приказала:
— Умывайся, да вечерять сядем, пока видно. И в потемках наговоритесь.