сено…
Вышли во двор. Оглядел Сенька звездное небо, крякнул, потирая руки:
— Хорошо бы ветерка на завтра, астраханца. Помог бы…
Сворачивали цигарки молча — слушали «Огонек»; песню подхватили и подвыпившие хлопцы. Сенька, напрягая слух, старался поймать Алин голос. Забрал Васька у него кисет, подтолкнув локтем, шепотом и без недавней злости спросил:
— Как же… сама забралась на велосипед?
Выпустил Сенька струю дыма; всем видом своим показывал: не из таковских, мол, чтобы еще кого подсаживать.
Глава шестая
Только придремал Сенька. Вбежала мать, затормошила, закричала на всю хату:
— Вставай! Вставай!
— Да отвяжись, — досадно кривился он, перевертываясь на другой бок, к стенке.
— Выбегается, как кобель, за ночь, а днем дрыхнет. Взгляни хоть на свет белый, что творится. Пожар! Степь горить!
— Нехай горит. Она с утра самого…
— Занялось в другом месте. Сено!
Дошло сказанное, выскочил как оглашенный во двор. По прикладку кизяков забрался на сарай.
— Наше сено али не? — Мать с тревогой допытывалась снизу.
— Ваше, ваше…
Сенька весело скалил зубы.
— Играшки тебе, черту.
Чубариха недовольно отмахнулась и пошла со двора, опять до соседей.
Всюду возле хат кучковался народ. Детвора мостилась на плетнях, загатах, постарше которые печными трубами торчали на крышах кухонь, сараев. Указывая руками, передавали сведения о ходе пожара старшим.
Дым шел низом, над землей. Белый, завиваясь коричневыми и серыми космами. Огня самого за бугром не видать. Сенька ликовал, радовался своей работе. С утра ветра не было, потому так и получилось…
По уговору, Васек Жук с двумя хлопцами отправились светом за Сал, к посевам. Сенька сперва тоже думал — пешком, но в последний час перекроил думку и двинул на велосипеде. Поджигать должны примерно в одно время, как припечет хорошенько солнце и сгонит росу.
Сенька так и сделал, но из всего этого вышел конфуз. Копна горит, а стерня не занимается. Хоть ты плачь. Поджег две, три копны. Горят в одиночку. Не бегать же по всей степи, не втыкать каждой под бок красного петуха! И ветра — ни капельки! Такое — снимай пиджак и нагоняй своего. Пробовал. Обозленный неудачей, стер кое-как полой рубахи сажу с лица, рук и укатил. Вывернулся возле садов на пригорок — рот раскрыл от невиданной красоты. Весь засальский бугор в огне. Сухой, перестоявшийся на корню хлеб полыхал красным, без дыма. Знал, хлопцы попадут домой не скоро — большой обход, — повертелся Сенька на глазах у обеспокоенных хуторян и ушел спать. Бессонная ночь и пережитое волнение сморили его.
Пока валялся в хате, ветерок оживал, набирал силу, южный, с Азовского моря, не астраханец. К полудню развезло его. С хлебом уже было покончено — вместо желтого, бугор стал черным, — а там только началось. А когда мать разбудила его, весь сенной участок был охвачен огнем.
До полудня дед Акиндей, атаман кравцовский, толкался по станичному базару. Корявыми ногтястыми пальцами и цыганским своим сиротой-глазом ощупывал провонявшие нафталином и табаком шерстяные штаны, пиджаки, полушубки, приценивался к юфтовым сапогам.
Кипел, суетился, напролом лез приезжий с хуторов люд. С мешками на спинах. Станичные стояли кривыми рядами, выставив товар лицом. Гомон, говор, ругань. Шелестели бумажки, больше советские. Куцым розовым маркам веры не было. Надували тетки губы, отворачивались, махали на них руками, не стесняясь проходивших мимо полицейских. А если и соглашалась какая, то заламывала такую цену за латаную рубаху, что у покупателя глаза на лоб лезли, — да будь у него в самой Германии графство или там баронство, и то сроду не носить таких рубах. Тетка только губы узелком стягивала, чтобы не усмехнуться ехидно в спину покупателя, — рада, отвязался, черт. Больше всего в ходу был дедовский способ торговли: так на так. Гусь живой и два куска сала — штаны, латанные сзади, нитяные. Потрошеный гусь и кусок сала — тоже штаны нитяные, но латанные спереди, на коленях. А за кремушки для зажигалок так и летало из рук в руки кусками сало.
Акиндей все вертелся около толстозадой, без переднего зуба пройдохи. Отходил и опять возвращался, будто она его арканом тянула. Добрая папаха, каракуль как перо воронье и вроде инеем схваченный. Даже слеза наворачивалась на лукавый атаманов глаз. Промаргивая, делал безразличную мину на толстощеком бритом лице и бубнил, как в порожнюю бочку: