— Нет, отчего…
— Вы поговорите с ним… Холодная бледность покрыла ей щеки.
— О чем я должна с ним поговорить?
— Мы надеемся на его благоразумие… Любовь Ивановна накинула шарф на плечи.
— Мы с вами разные люди, господин лейтенант. И благоразумие можем понимать по-разному…
— О да.
Лейтенант, взглянув на часы, поднялся.
— Извините, мадам, за беспокойство. Прошу.
Глава тринадцатая
Поплавок погнуло. Клевок слабый, на коричневой глади даже не пошли круги. Мишка, вытянув шею, сжал вербовое удилище. Долго ждал повторного клева. Конец удилища опять воткнул в ил. «Ветер качнул, наверно…» — подумал, протирая мокрыми пальцами заслезившиеся глаза.
Наверху, в садах, неумолчно шумела листва. А тут, у воды, затхлая духота. Редко спускался ветерок; ластился кошкой к распустившимся метелкам камыша, у того бока шершавил плес. Заворачивал и в прогалину, к Мишке. Приятно холодил щеки, путался в выгоревших за лето волосах.
С яров сорвалась семья стрижей. Закружилась на просторе. Прикрываясь рукой, Мишка пробовал пересчитать выводок, но это не удавалось: неуловим, путан живой клубок. «Тренируют детвору к дальней дороге. Улетать скоро…» Старших, отца и мать, можно опознать по глянцевито-черному оперению и движению острых крыльев, не такому частому и мягкому, как у детей, а сильному, выверенному и на диво быстрому. Птенцы еще не утратили белеси в перьях спины, не набрались родительской хватки в лёте. Разворачивая круги, семья вскоре пропала из глаз. Сквозь сухой шелест листьев качуринского тополя все еще прорывались их восклицания. Потом и они оборвались.
Мишка так и остался с задранной головой. Глядел в небо, будто впервые увидал его таким синим и далеким. Белое облачко еще ярче подчеркивало его глубину. В камышах заскрипел коростель. Напрягая слух, ждал, пока скрип повторится. На острый лист камыша села голубая стрекоза. Глаза огромные, во всю голову. Не поверил, что она может видеть такими глазюками, потянулся рукой. Стрекоза беспокойно переступила черными ножками. «Видит, ишь».
Спохватился Мишка, когда чаканный поплавок, зарывшись в воду, стремительно уходил в камыши. Дернул удилище: тяжело. Ухватился двумя руками — оборвалась леска. Шлепнулся задом на притолоченный бурьян и засмеялся. Тихо, воркующе засмеялся. Смех этот был первым после всего случившегося с ним. Откуда взялся и румянец на бледных, похудевших щеках, потеплел и взгляд. Удочку смотал, достал из воды кукан с уловом, а возбуждение все не покидало парня.
На яр поднялся бегом по глинистым ступенькам. Возле тополя, оглушенный шумом листьев, вздохнул свободно и глубоко. Всем телом почувствовал горячий приток сил. Ступая по дорожке, с наслаждением пружинил ноги, свободные пальцы правой руки сжимались в кулак, будто опробовал ее, силу эту. Даже сосущий голод почувствовал, чего с ним давно не случалось.
Началось такое со вчерашней поездки на бахчу. Дальняя дорога, тяжелая тачка, груженная доверху тыквой, кукурузными початками и арбузами… Хорошо спал ночь. Утром, чуть свет, выжимал за сараем двухпудовую ось от передка возилки с «довеском» — двумя колесиками от конного плуга. С той поры как вернулся из комендатуры, не притрагивался к ней. Обтертые руками места покрылись ржавчиной. «Штангой» этой Мишка занимался около года, с приезда в станицу. А не потренировался несколько дней — и сказалось: вместо восемнадцати выжимов (последнее достижение) — два! Вернулся с выгона — телка провожал, — попробовал еще. Пять раз. Довольный, после завтрака ушел на Сал.
Издали еще приметил Мишка в тернике белую рубаху соседского парнишки Горки, старшего сына Макара Денисова. Насвистывая, он делал вид, что встреча эта чисто случайная. Ступнул с дорожки в колючку, пропуская. Мишка головы не повернул. Недолюбливал он Горку. По утрам, занимаясь «штангой», часто ловил на себе сквозь плетень его зверушечий острый взгляд. Как-то даже вспугнул из логова, пустив туда камень. Весной это было. С тех пор за плетнем Горка не таился — видать, переменил место. И кажется, лазил на тополь, что разросся у них возле сарая.
Вслед услышал Мишка тихий свист. Обернулся. Горка, опустив глаза, переворачивал черным пальцем босой ноги яблоневый лист. Спросил хрипло:
— Мишк… Телок наш с белой латкой… Случаем, не попадался на глаза, а?
— И тебя не видал бы… лазишь тут.
Рванул сердито удочку, зацепившуюся леской за ветку, пошел.
А позади голос, полный обиды:
— Ух, подумаешь… Почем продал Федьку Долгова, эй?!
Задохнулся Мишка. Мерцая недобро потемневшими глазами, подходил медленно, рассчитывая с ходу пустить в дело набрякший кулак. Это был первый человек, который вот так, прямо в лицо, сказал ему то, о чем все думают, в чем все уверены, по помалкивают.