Ринальди полулежал на ворохе прикрытого овчинами сена посредине обширного зала. Руки, ноги и горло эпиарха охватывали толстые железные обручи, к которым крепились цепи, протянувшиеся от ввинченных в пол колец. Узник мог лежать, сидеть, даже встать на колени, но ему не удалось бы ни разбить голову о пол или стену, ни броситься в окно. Только и этого было мало, осужденного лишили даже одиночества — кроме жреца-утешителя, сейчас полуденного, у южной стены откровенно скучал огромный стражник.
— Это мастер Диамни, — видимо, высоколобый счел уместным объяснить появление нового лица, — он будет рисовать. По приказу анакса.
— Мастер Коро, ты уж сам выбери, где сесть. Он, — утешитель кивнул на узника, — тебе не помощник.
Если бы Диамни пришел рисовать, он сел бы у северного окна и нарисовал потрясающую картину, но художник думал о другом. Как спровадить тюремщиков и объяснить скованному золотоволосому парню, что он друг, а не чудовище, у которого вместо сердца дощечка для растирки красок.
— Мой эпиарх, я прошу твоего разрешения.
Ринальди медленно — мешал ошейник — повернулся к художнику.
— Рисуй, если это тебе нужно. Мне остаться как есть или повернуться?
— Лучше слегка повернуться… Вот так… Теперь свет падает идеально, а мне нужно подчеркнуть линию скул. У тебя совершенное лицо, мой эпиарх.
— Да, когда-то я был им доволен. — В широко расставленных зеленых глазах не было ни страха, ни сожаления, ни надежды. Ринальди уже переступил ту грань, что разделяет живых и мертвых.
Говорить больше было не о чем. Диамни слегка поклонился и передвинул предложенный утешителем табурет. Да, он будет рисовать и нарисует, ведь иначе его заподозрят в обмане, но не только поэтому. Если спасти Ринальди не удастся, беднягу, по крайней мере, не забудут. Судьи думают, что художник рисует демона, а он… Ушедшие в Закат, как же назвать картину? «Безнадежность»? «Несправедливость»? «Одиночество»?
Художник разобрал свой ящичек, выбирая подходящий грифель, в окно влетела муха, сделала несколько кругов и устремилась к охраннику — видимо, почуяла поживу. А Ринальди кормят, или осужденный должен провести свой последний день голодным? В прозрачном кувшине явно вода… Неужели не могли дать человеку вина? Неужели в память горусского подвига не могли дать умереть с мечом в руках или хотя бы просто умереть?! Яд тоже бывает милостью…
— Мастер, все хорошо?
— Да-да… благодарю.
Диамни рисовал, эпиарх полулежал, глядя то ли в окно, то ли в никуда. У воспитанника мастера Сольеги никогда не было такого натурщика — совершенная красота и совершенная неподвижность. Ринальди уже умер, умер вчера, когда от него отвернулись братья, эории, любовница. Судьи были свидетелями агонии, осужденного зря заковали, он безопасен, потому что ничего не хочет — ни жить, ни мстить.
Грифель летал по белому листу, десятому или двенадцатому по счету. Поток света слегка сместился, но так стало еще лучше. Что же делать, что?!
Движенье сзади. Высоколобый! Нельзя показывать, что ты думаешь о чем-то, кроме рисунка… Неужели время уже истекло?
— Мастер Диамни, — почти прошептал утешитель, — при узнике должно находиться не менее двух человек. Мне нужно… гхм… отлучиться на… несколько минут.
— А? Что? — похоже, он переиграл, хотя откуда жрецу знать привычки художника?
— Я не стану приглашать второго стража, если ты пробудешь здесь еще полчаса.
— Да-да, конечно… Мне еще долго… — рассеянно пробормотал мастер Коро, не отрывая взгляда от рисунка. Охранника можно ударить, он даже не поймет, что случилось. Сколько же у них времени? Вряд ли больше двадцати минут, но не меньше десяти.
Скрипнула дверь. Достаточно толстая, и окошечка в ней нет. Диамни уронил грифель и, наклонившись за ним, глянул на стражника. Тот дремал, привалившись к стене. Рот полуоткрыт, по руке гуляет давешняя муха.
— Воин… — вполголоса окликнул художник. — Воин не соблаговолит…
Не соблаговолил. Спит. Хвала Ушедшим, спит! Если проснется, то… то Диамни Коро поправляет шкуры, на которых лежит натурщик.
— Мой эпиарх…
Тот даже не пошевелился.
— Мой эпиарх, стражник спит, а я… я знаю, ты невиновен.
Ринальди резко обернулся. Это было так красиво, что рука художника невольно дернулась сделать несколько штрихов, но Диамни помнил, зачем пришел, он бросился к узнику.
— Знаешь? — одними губами спросил Ринальди. — Во имя Астрапа, откуда?!
— От тебя самого. — Художник встал на колени и принялся сосредоточенно расправлять шкуры. — Я был на суде и рисовал… Я, как и все, верил в твою виновность. Улики неопровержимы, но мои руки делали свое дело. Я показал свои рисунки учителю… мастеру Лэнтиро, и тот сказал: ты невиновен. Я подумал, что ослышался, но учитель велел мне смотреть на твое лицо пять минут. Когда мастер перевернул часы, я понял: он прав. Мой эпиарх, ты не насильник и не палач… Не представляю, как вышло, что все указывает на тебя, но это ложь.