Дело началось с того, что в один прекрасный день мы стояли на углу, думая: что бы такое выкинуть? Помню, в тот день я впервые пришел в обмотках — они тогда были в моде, — и товарищи щипали меня за ноги. Так мы стояли, подталкивая друг друга. Вдруг мимо нас, пыхтя, пронесся какой-то толстяк. Это был окружной начальник Ольдржих Каван, язва здешних мест. Он считался ответственным за продовольственное снабжение города, но заботился главным образом о проведении беспощадных реквизиций, стараясь, чтобы его округ поставил побольше хлеба. Соблюдается ли при этом норма снабжения жителей, ему было безразлично. В результате полки в магазинах вскоре опустели. Несчастные домохозяйки, выйдя из терпения, атаковали начальника на улице, и сейчас он удирал от них во весь дух. Окружной начальник был смешной, маленький и пузатый человечек. Обычно он выступал важно, напыжась, отчего выпячивалась задняя часть тела. Сейчас он мчался во весь опор, икая от страха, и был так комичен, что мы не могли удержаться от смеха.
Начальник успел вбежать в магазин и спустить за собой железную штору. Из окна он видел нас, кучку учеников, потешавшихся этим зрелищем. Перед магазином, где Каван отсиживался в ожидании полицейских, которые должны были прийти ему на выручку, стояли разъяренные женщины, осыпая его бранью.
Через несколько дней Каван появился на большой перемене во дворе нашего училища, видимо с целью восстановить свое поколебленное достоинство.
Облаченный в парадную форму, с золотой шпагой и в треуголке, он выглядел карликом, способным развеселить самую печальную принцессу. Ему были представлены наши бывшие ученики, в то время как раз приехавшие с фронта в отпуск. Директор дважды упомянул, что один из них награжден золотой и бронзовой медалями за храбрость. Мы столпились вокруг, пряча головы за спины впереди стоящих. Во время разглагольствования начальника о неувядаемой славе австрийского оружия мы развлекались, копая ногой в песке.
В те дни я читал «Страдания молодого Вертера». Ах, как я был разочарован этой книгой, страшно признаться! Но еще больше меня огорчило, что и прославленный «Май» Махи[15] не произвел на меня того впечатления, какого я ожидал, слыша похвалы этой поэме. Непостижимо чуждым показалось мне ее содержание в дни войны. И это лучшее поэтическое произведение нашей литературы!
Помню, я читал «Май» в парке, среди цветов, стараясь создать себе соответствующее настроение. Но тщетно. Я не мог проникнуться духом этой поэмы. Правда, местами ритмические каскады стиха увлекали меня, увлекало и начало поэмы, но в целом она мне не понравилась, я ожидал большего. Гораздо большего!
Смеркалось. Пение дрозда звучало как флейта. Я в третий раз взялся за поэму, упрекая себя в невосприимчивости к прекрасному. Я читал напряженно, словно в наступавших сумерках спешил отыскать бриллиантовый перстень, затерявшийся в густой траве.
Я лихорадочно проглядывал интермеццо поэмы.
«Быть может, безмерное восхваление Махи антипатичным мне преподавателем литературы мешает постичь прелесть поэмы? — размышлял я. — Но нет, ведь я здесь один, среди природы, сейчас тоже май, вечер опускается над плещущей рекой, загадочно дышат и благоухают цветы, вон показалась первая звездочка, она твоя и моя, поэт! Твой широкий плащ словно наброшен и на мои плечи, в сердце моем твоя любовь к руинам старого замка».
Я стоял на берегу реки и искренне старался вжиться в поэму. Тем горше было разочарование, я был прямо-таки ошеломлен: видно, уж очень я порочен, если не могу, не умею постичь прелесть «Мая», а ведь это — перл нашей поэзии!
Быть может, все дело было в том, что я очень устал в тот день. С раннего утра мы ходили по домам собирать металл для фронта. Полученные вещи, главным образом ступки и сковородки, мы складывали на тележку. Я отупел от бесконечного повторения одной и той же невеселой фразы. Никогда не забуду ненавидящих глаз двух женщин, видимо, сестер, которые встретили наше появление словами: «А мужей не надо? Они уже там». Двери захлопнулись у нас перед носом. Заскрежетал ключ.
…Долго еще мною владело то первое впечатление от поэмы Махи. Но как ни горюй, делу не поможешь, — в ее словах для меня не было чарующей силы. Эх, слова, слова! Тщету их я понял, слушая надгробную речь над открытой могилой доктора Отакара Пуркине, столь похожего своей темной бородкой на доктора Есениуса с фрески.
Замолк хор, исполнявший реквием Лаблера[16]. Отто, Эмануэль и Ян пришли на похороны в военной форме, только младший брат Иржи еще не был призван. Итак, Ян уже в армии. Прохожие не останавливаются теперь под окнами их дома, чтобы послушать его виртуозную игру на рояле. А Эмануэль? На его мундире уже нашивки капрала. Поглядев на него, я снова с горечью вспомнил, как глупо и назойливо вел себя тогда, на пикнике.
15