— Эх, пропащая жизнь! Идите кто-нибудь, спросите у машиниста.
— Машинист ничего не знает. Откуда ему знать, что будет в Граце? Тут с поездами распоряжаются как хотят, еще почище, чем с нами.
— Во всем виноват чертов денщик. Ежели приедем в Вену с опозданием, выбросим твои манатки из окна, так и знай!
Поезд мчится через Альпы. Идиллические пейзажи, прелестные долины чередуются как картинки в соннике. Но сердца наши полны нетерпения, я гляжу на живописные горы и не вижу, не замечаю, не воспринимаю их, не помню, какой пейзаж только что промелькнул перед нами. Нас сплачивает солидарность смертников, получивших отсрочку. Мы уже запачкали, заплевали чистые вагоны, наполнили их запахом казармы. В брани, в мимолетных репликах — во всем царит дух фронта. Собравшись в кружок, мы коротаем время, по очереди рассказывая о самой страшной минуте, которую каждый из нас испытал на фронте. Рассказы ведутся с шутливой степенностью, рассказчики в изобилии употребляют сокращенные выражения, принятые на фронте. Это нечто вроде стенографических обозначений, но они всем понятны, это жаргон старых фронтовиков, аборигенов окопа и землянки. Никто не требует пояснений, каждому ясно, о чем речь. Штатскому пришлось бы рассказывать совсем иначе, описывать подробнее. А в своем кругу можно пользоваться сокращениями. Все мы жили одинаково напряженной жизнью, в одинаковых условиях. У фронтовиков все было общее — жратва и голод, вши, болезни и усталость, юмор, чаяния и ненависть. Поэтому мы можем разговаривать с предельной лаконичностью, одними намеками, непонятными тому, кто не принадлежит к нашему кругу.
Настроение в вагоне бодрое… Вонь нестерпимая.
Покончив с рассказами, все сообща принимаются за еду. Главная пища — солдатские хлебцы и тонкие ломтики сала. Где-то на станции мы купили немного сыра, больше здесь ничего нет. Кроме того, вермут или ром. Фляги идут по кругу. По мере приближения к Вене все больше крепнет наша солидарность — дружба людей, получивших краткосрочный отпуск из ада. Общая радость, общее беспокойство, общее нетерпение сплачивают нас. Как хорошо будет, когда мы наконец выедем из Вены через Моравское поле. Тогда уже можно будет считать себя почти дома. Беспокойство сразу схлынет, едва мы услышим чешский говор.
Этой минуты мы ждем с волнением, как ждут, когда у больного спадет температура, и, дождавшись, спокойно ложимся спать.
Спать, спать, спать! Теперь никто не обманет нас, не загонит в тупик, теперь верное дело, теперь мы на кратчайшем пути к дому.
В Вене, перебираясь с Северного вокзала на Южный, мы встретили патруль, конвоировавший солдата в наручниках. На фуражке у арестованного четыре красные полоски, что означает четыре ранения, на груди — шесть знаков отличия. Они тянутся через всю грудь. Я заметил Военный крест, большую серебряную медаль, малую бронзовую и еще серебряную. Видно, парень смельчак, зря столько медалей не дают. Номер полка — 28. Вот те на, это же чешский полк! Арестованный шел характерной походкой жителя пражского предместья.
— Что ты натворил, эй, Пепик?[144] — кричим мы. Солдат молча поднимает скованные руки. Когда мы уже отходим на порядочное расстояние, он вдруг оборачивается и кричит на всю чинную Рингштрассе:
— Эх, все г. . . .!
Насчет Брно ходят слухи, что там на одной из улиц расположены пятнадцать публичных домов, один лучше другого. Разумеется, каждому хотелось ехать через Брно. Опустишь в таком доме пятак в оркестрион и можешь танцевать с любой из красоток, одетых лишь в белые рубашки с заманчивым декольте. Русалки, да и только!
Жалко выглядят станции, которые мы проезжаем. Бедный тыл! Перроны всюду переполнены людьми, выехавшими в деревню на поиски съестного. Мешки, сумки, ранцы — никого нет с пустыми руками. Видно, теперь никто не вояжирует налегке. Многие тащат такой груз, что у них глаза лезут на лоб. А какой у всех землистый, нездоровый цвет лица! На перронах толпы людей, но не слышно обычной вокзальной болтовни. Тихо. Эта тишина угнетает. Кого здесь только нет, — дети, мужчины, старики, старухи. Измученные, разочарованные, отупевшие, покорные и исполненные скрытой злобы. Это армия, потерпевшая поражение в неудачной вылазке за провизией.
— В деревнях почти у каждого мужика пианино. Не знают уже, куда девать деньги, — говорит мой попутчик Крейза, ополченец 48-го пехотного полка из Терезина. — У нас в Роудницком округе мужики здорово нахапали.
Перрон забит ожидающими, они выглядят как заезженные вьючные волы. Только когда надо штурмовать поезд, в них опять просыпается энергия, и они остервенело распихивают друг друга, толкаясь мешками. В такой момент нам особенно жалко их. Как осудить этих женщин, виснущих на подножках, за то, что они злобно, бесстыдно, грубо огрызаются. Ведь дома их нетерпеливо ждут голодные мужья, дети.